"Айзек Азимов. Демон ростом в два сантиметра" - читать интересную книгу автора

не соответствовала обстановке, но Мортенсон говорил, что для сопрано
допускаются исключения.
Итак, я обратился к Азазелу. Он охотно взялся помочь, без этих
дурацких штучек насчет того, чтобы отдать ему взамен душу. Помню, я его
однажды спросил, не нужна ли ему моя душа, и оказалось, что он даже не
знает, что это такое. Он спросил меня, что я имею в виду, и выяснилось, что
я тоже не знаю. Дело в том, что в своем мире он настолько мелкая сошка, что
для него большим успехом является сам факт переброски своей массы в нашу
вселенную. Он просто любит помогать.
Азазел ответил, что может это устроить на три часа, а когда я передал
ответ Мортенсону, тот сказал, что это будет великолепно. Мы выбрали тот
вечер, в который она должна была петь Баха, или Генделя, или кого-то из
этих старых композиторов и где ей полагалось долгое впечатляющее соло.
Мортенсон тем вечером направился в церковь, а я, конечно, пошел с
ним. Я чувствовал себя ответственным за то, что должно было произойти, и
хотел как следует понаблюдать за ситуацией.
Мортенсон мрачно заявил:
- Я был на репетициях. Она пела, как всегда - как будто у нее есть
хвост и кто-то на него все время наступает.
Раньше он описывал ее голос несколько иначе. Музыка сфер, говаривал
он при случае, и самых горних сфер. Правда, она его бросила, а это иногда
приводит к смене критериев.
Я строго посмотрел на него:
- Так не отзываются о женщине, которой собираются поднести столь
бесценный дар.
- Не говорите ерунды. Я действительно хочу, чтобы ее голос стал
совершенным. Воистину совершенным. И теперь, когда с моих глаз спала пелена
влюбленности, я понимаю - ей есть куда расти, и долго. Как вы думаете, ваш
дух даст ей этот голос?
- Изменение не должно начаться ранее 20.15. - Меня пронзил холодок
подозрения. - Вы хотите, чтобы совершенство пришлось на репетицию, а на
публике - разочарование и фиаско?
- Вы ничего не поняли, - ответил он. Они начали чуть раньше, и когда
она вышла в своем концертном платье, мои старые карманные часы, которые
никогда не ошибались больше чем на две секунды, показывали 20.14. Она была
не из этих субтильных сопрано - в ее щедрой конструкции было предусмотрено
достаточно места для такого резонанса на высоких нотах, который топит звук
всего оркестра. Когда она забирала несколько галлонов воздуха и пускала его
в дело, мне через несколько слоев текстиля было видно, что Мортенсон в ней
нашел.
Она начала на своем обычном уровне, но ровно в 20.15 как будто
добавился другой голос. Я увидел, как она аж подпрыгнула, не веря своим
ушам, и рука, прижатая к диафрагме, задрожала.
Голос воспарил. Как будто у нее в груди был божественный орган
совершеннейшей настройки. Каждая нота была совершенством, впервые рожденным
в сию минуту, а все другие ноты той же высоты и тона - лишь бледные копии.
Каждая нота шла с нужным вибрато (если это правильное слово),
разрастаясь или сжимаясь с неведомой прежде силой и мастерством. И с каждой
нотой все лучше и лучше пела певица. Органист оторвался от нот и смотрел на
нее, и - я не могу поклясться, но мне показалось - он бросил играть. Но