"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

и сам он вскорости догадался: Гапка, пролаза, оставлена для надзора за своей
хаткой и хозяйством, не исключено, что и связной является у лесных братьев -
уж больно шустрит вокруг конвойного полка, иногда и проникает в него.
Результат - двинут военную силу "на операцию", окружат село, но в нем никого
нету - ни людей, ни скота, ни живота: кем-то предупрежденные селяне уходили
в леса.
Одним словом, в конвойный полк нагрянула представительная медкомиссия и
добраковала тех вояк, которых, борясь за положительный процент
восстановления, отсылали в строй, часто и в боевые ряды. Сбыли из госпиталей
семьдесят процентов,- отчитываясь за свои гуманные, праведные дела,
похвалялись впоследствии медицинские военные воротилы,- сбыли с сочащимися,
как у Коляши Хахалина, ранами, нередко после трех и даже четырех ранений.
Бог трижды и четырежды пощадил человека, но передовая медицина, борющаяся за
процент, сильнее, беспощадней, неумолимей Бога.
Гришу из Грицева отправили-таки домой, немало симулянтов, как именовали
в полку нестроевиков, признали годными к конвойной, безобидно-легкой службе,
и этих-то, войной надшибленных вояк, оберегая свои шкуры, заправилы
конвойного полка станут бросать на самые опасные операции. Недобитые,
калеченые нестроевики погибнут уже после войны, в ковельских и других
украинских лесах, ведь до пятидесятых годов растянется здешняя, от всех
своих, братских, и чужих, не братских, народов скрываемая война. Совсем ли
она утихла - никто и по сей день сказать не может.
В результате перемен в судьбе Коляша Хахалин с Жоркой-моряком крепко
покружились по Украине, пока не попали в город Львов. Коляшу уже заносило
военным ветром во время наступления во Львов, и тогда и ныне он ему казался
холодно-плесневелым, мрачным, равнодушным городом - не то от вековой
усталости и неволи, не то от врытой окаменелой надменности. Собранный с миру
по камешку и черепичке, он был и мадьярским, и еврейским, и польским, и
украинским, еще и чешским городом, составленным из многих стареньких, зябких
городков, невесть откуда и зачем сбежавшихся вместе, невесть какой народ и
какую нацию приютивший.
Коляша с Жоркой-моряком угодили в многолюдный загон, охваченный забором
и колючей проволокой в три ряда, с вышками по углам, на которых дежурили
самые настоящие охранники, с самым настоящим оружием, загоне было три
барака, без нар, с прорванными толевыми крышами, с пошатнувшимся в отдалении
сортиром без дверей, возле которого все время томилась очередь, с
медпунктом, из которого было украдено все, что можно украсть.
В медпункте, выгнав фельдшерицу, на двух топчанах спали какие-то
блатные паханы, бежавшие с фронта, из лагерей ли. Бендеровщина, урки,
бродяги, ворье - всякая нечисть, собранная на вокзалах и в подвалах,-
украинцы, поляки, русские, мадьяры, румыны и еще какие-то нации - такое вот
население сгребли в загон. Маленькая полупьяная комиссия из военных
представителей неторопливо сортировала этот сброд: кого обратно в армию,
чаще в штрафбат, кого на работы, кого в тюрьму, кого в госпиталь, кого в
больницу, кого в гарнизон - дослуживать, реденько-реденько - до дому, до
хаты снаряжали вовсе дошедшего человека, чтоб он помирал в родном месте.
У Коляши и Жорки-моряка отобраны были только направления "в
распоряжение львовской комендатуры", откуда их, не говоря лишних слов и не
разбираясь, кто они и откуда, под конвоем сопроводили в загон, под конвоем
же водили два раза в день в столовую - поесть горячего. Нечего сказать,