"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

на четыре части, чтобы хоть как-то разводить и поддерживать огонь в печах.
Ребята пробовали раскалывать спички на четыре части, но даже английские
спички кололись всего лишь на две части, советские же, из города Кирова,
вовсе ломались. Бедные, бедные народы западных областей Украины. Как же вы
ликовали, шапки мохнатые в воздух подбрасывали, когда вас освободили и
подсоединили к сияющей от счастья советской стране, где черная тарелка на
промерзлой детдомовской стене, над всеми переселенческими бараками каждое
утро задорными голосами извещала: "На свете есть страна такая, где нет ни
рабства, ни оков, над ней, весь мир лучами озаряя, горит звезда
большевиков".
Первые колебания в сердце Коляши произошли, как только углубился он с
войском на Украину, в земли ее, воистину тучные и родовитые. На Сумщине в
беленых хатах земляной пол, скамья, прилепленная к стене, голый стол,
скриня, стало быть, ящик пузатый, иконка или портрет вождя в переднем углу,
увенчанный холщовым, древним рушничком, и непременная всюду медная кварта -
половина медной артиллерийской гильзы с запаянной дыркой пистона на дне и с
припаянной железной ручкой, часто из черной проволоки. За хатой захудалый
садочек, кем-то обглоданный, два-три глиняных глечика на сгнивших палках
тына да кринка с отбитым краем. И забитость, страшная забитость нуждой и
страхом униженных людей, чисто и виновато улыбающихся. Двести - триста
километров прошли - все то же, все то же. Покраше и побогаче сделалось в
гоголевских местах - Опишне, Катильве, Миргороде, затем снова бедная
опрятность и приниженность. Но местами и опрятность уступала заброшенности,
сиротству, какому-то беспросветному опущению земли и душ человеческих -
махнули рукой на себя украинцы, грабленные и битые советами, окончательно
ограбленные и почти добитые оккупантами.
Но ближе к границе пошли земли ухоженней, люди и селяне бодрей, вдоль
старой границы и богатенькие даже. "Агитпункт!" - вспомнил анекдот Коляша.
Это значит, когда Иван - ударник труда на небо попал, ему за одними воротами
показали накрытые столы, с вином, с закусью, пляшущих голых девок,
изнемогающих в истоме, музыка, цветы. У других же ворот сплошь часовые да во
всю стену надпись: "Предъяви документы!" Дурак, что ли, Иван-то, не видит,
что ли, где лучше. Выбрал, конечно, то помещение, то место, где бабы и вино.
Но только вошел туда - его цап-царап и под темные своды уволокли да голым-то
задом на раскаленную сковороду. Иван орет: "И здесь об...ка!" А ему вежливо:
"То был агитпункт".
В Подкобылинцы они въехали еще засветло и устремились к правлению
колхоза, но в глухом переулке, высоко выложенном обомшелым каменьем и
поверху поросшем терновником, стояла женщина, раскинув руки. Машина
остановилась. Женщина бросилась к капитану, панически выдыхивая:
- Уезжайте! Немедленно уезжайте! Там,- показывала она за село, в сады,-
там живьем сожгли подполковника с сержантом. Самостийщики напились и спят,
но вечером пойдут по селу - резать и убивать активистов. Я ухожу, сейчас же
ухожу. Я учительница здешняя,- догадалась она пояснить на ходу.-
Подполковник ездил ко мне, мы собирались пожениться... Может, вы их
похороните, а?..
Женщина выглядела полубезумной, старой, может, из-за черной шали,
накинутой на голову, на самом же деле ей было чуть за двадцать, но яркая,
вроде бы чужая седина прочеркнула надо лбом ее каштановые волосы. Приказав
шоферу тихо и медленно следовать за ним, капитан Ермолаев с пистолетом в