"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

нашей колонной, а колонна на рассвете резво и непринужденно движется.
За час с небольшим покрыла те несчастные восемнадцать километров, на которые
его родная бригада ночь тратила, потеряв при этом в пути половину машин,
когда и с орудиями.
"Повезло мне,- думал Коляша,- в настоящую боевую часть попал, а что
машину угнал, так армия-то одна, Красная",- и вызвался подвезти чего-нито.
Но командир с технической нашивкой на рукаве и на петлицах, при многих уже
орденах, сказал: "Сиди пока в кустах и носа не высовывай. Да помойся и
постирайся - вода кругом, а то я гляжу: ты уж бензином ссышь и мазутом
оправляешься..." Смешно ему. Юмор.
Но в чем дальневосточная бригада наторела за горький путь, так это в
поисках. И тут, в брянских темных лесах, нашли Коляшу умельцы-артиллеристы,
"домой" утартали. Там хотели судить и куда-нибудь отправить, под смерть, но
Коляша при всем скоплении начальства вдруг психанул и, брызгая слюной не
слюной, бензином брызгая, завизжал:
- Да я и не хочу с вами быть! Не ж-жал-лаю! Бросили! Предали! Пропадай!
Да в нашем бы детдоме вам за такое "изменничество морды набили!..
Командир дивизиона удивленно уставился на рулевого.
- Жалко, что нет тут того детдома. Жалко! - произнес он, повернулся и
ушел.
А командир взвода управления дивизиона зашипел на Коляшу:
- Н-ну, ты у меня попляшешь! Н-ну, ты у меня попомнишь...
"А пошел ты на ...",- хотел сказать Коляша, но уже выкричался, ослабел,
на него сонное смирение накатило. Только рукой слабо отмахнулся, будто паука
отогнал, и подался в свою машину, и спал в кабине до тех пор, пока не
приспело двигаться дальше.
Но сколько по морю ни плыть - берегу быть. Приехали в места
сосредоточения, неделю без памяти спали в весеннем, зеленью брызнувшем
березнике, по которому вальдшнепы по вечерам тянули, дрозды и другие птахи
тут резвились, напевали, нарядные чирки в лужи светлые падали, селезни
чиркали и крякали, подзывали сторожких самок. Никто по птице не стрелял,
никто не шумел, не демаскировался. Березник этот светлый, углубляясь,
переходил все в тот же необъятный брянский лес, смешивался с ним и в нем
растворялся. Оподолье ж березовой рощи спускалось к реке Оке и со спотычками
об овраги, лога, косолобки и курганы переходило то в чапыжник, то и вовсе в
прибрежную, густо сплетенную шарагу. Лес и кустарники прорежены войском,
изранены, повалены, загажены. Как же иначе-то, раз человек - засранец, то и
засрал все вокруг себя...
Нанеся сокрушительный удар по врагу зимней порой, русское войско,
достигнув речных рубежей, выдохшееся в зимнем походе и остановленное
немцами, жило на здешних берегах, сводя березник на топливо, не вело не
только боевых действий, оно вообще никак себя не проявляло, ни в труде, ни в
борьбе. На восемь километров или на все десять тянулась рыжая ниточка
полуобвалившейся траншеи, оплывшей по брустверам. К ней вели невычищенные
ходы сообщений, от них окопчики и щелки к огневым точкам, которых тут кот
наплакал. Войско, заспавшееся, волосом обросшее, задичавшее от безделья, с
глухой зимы настойчиво ждало замены и вот дождалось, ушло куда-то,
распоясанное, ленью и сном объятое, и шло-то не по грязным траншеям, не по
жидко чавкающим ходам сообщения, поверху шло, никого и ничего не боясь.
Враг не стрелял. Враг-фашист укреплялся за Окой. Скоро узнать дано