"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга первая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

вражеская кровь.
Солдаты, угрюмо несущие на плечах и загорбках винтовки, станки и стволы
пулеметов, плиты минометов, за ветви задевающие и снег роняющие пэтээры с
нашлепками на концах, похожими на сгнившие черепа диковинных птиц, шли вроде
бы не с занятий, на бой они шли, на кровавую битву, и не устало бредущее по
сосняку войско всаживало в колеблющийся песок стоптанные каблуки старой
обуви, а люди, полные мощи и гнева, с лицами, обожженными не стужей, а
пламенем битв, и веяло от них великой силой, которую не понять, не
объяснить, лишь почувствовать возможно и сразу подобраться в себе, ощутив
свое присутствие в этом грозном мире, повелевающем тобою, все уже трын-трава
на этом свете, все далеко-далеко, даже и твоя собственная жизнь.
И когда новобранцев ввели в полутемный подвал, где вместо пола на песок
были набросаны сосновые искрошивши- еся лапы, велели располагаться на нарах
из сосновых неокоренных бревешек, чуть стесанных с той стороны, на которую
надо было ложиться, в Лешке все не смолкало, все надломленно-грозно
произносилось: "Вставай на Смертный бой..." Покорность судьбе овладела им.
Сам по себе он уже ничего не значит, себе не принадлежит - есть дела и вещи
важней и выше его махонькой персоны. Есть буря, есть поток, в которые он
вовлечен, и шагать ему, и петь, и воевать, может, и умереть на фронте
придется вместе с этой все захлестнувшей усталой массой, изрыгающей
песню-заклинание, призывающей на смертный бой одной мощной грудью страны,
над которой морозно, сумрачно навис морок. Где, когда, как выйдешь из него
один-то? Только строем, только рекой, половодьем возможно прорваться к краю
света, к какой-то совсем иной жизни, наполненной тем смыслом и делом, что
сейчас вот непригодны да и неважны, но ради которой веки вечные жертвовали
собой и умирали люди по всей большой земле.
Душу Лешки посетило то, что должно поселяться в казарме и в тюрьме, -
вялое согласие со всем происходящим, и когда его назначили в первый наряд:
топить печь в казарме сырыми сосновыми дровами, - он воспринял это
назначение без сопротивления. Выслушав наказ: не спать, не спалить карантин,
следить, чтоб новобранцы ходили по нужде подальше в лес, бить палкой тех,
кто вздумает мочиться в казарме, шариться по котомкам или, тем паче, пить
горючку, - он покорно повторил приказание и громче повторил слова старшего
сержанта Яшкина, что, если кто нарушит, с тем разговор будет особый.
У сержанта к рукаву шинели была привязана повязка, какие нацепляют
людям, стоящим в почетном карауле. Он и назвался старшим караула по
карантину. Яшкин уже побывал на фронте, имел орден, в запасном полку он
оказался после госпиталя, с маршевой ротой вот-вот снова уйдет на передовую
из этой чертовой ямы, чтоб она пропала, провалилась, сгорела в одночасье -
так заявил он.
Был Яшкин малоросл, худ, зол. Борода у него почти не росла, реденько
торчало что-то на прогнутых непробритых санках челюсти, да сорно лепилась
редкая поросль под носом, глаза желтые, унылые, кожа под ними мелко
сморщенная, на лбу тоже желта. Он грелся, налегши грудью на печку, толсто
заваленную перекаленным песком, ежился спиной, со щенячьим скулежом втягивал
воздух, спрашивал табаку, хлеба, сала. Табак у Лешки хороший, хлеба еще
маленько было, сала не велось. Лешка кивнул на толстобрюхие сидора угрюмых
людей из старообрядческих таежных краев, обнимавших те сидора обеими руками,
будто богоданную бабу, - эти асмодеи не обеднеют, если поделятся припасами.
Яшкин прошелся по карантину, обшарил кошачьими глазами лепившихся на