"Виктор Астафьев. Ночь космонавта" - читать интересную книгу автора

- Да-а, что верно, то верно - говорил и говорить буду: лучше
свово дома ничего нет милей на свете. По фронту знаю, - ворковал он,
собирая манатки в мешок.
И когда они шли к покосу, космонавт светло озирался вокруг,
сбивал рукой снег с ветвей, наминал в горсть, нюхал и даже лизнул
украдкой, как мороженое. Остановился, послушал, как ударила в лесу
первая синица, хотел увидеть белку, уронившую перед ним пустую,
дочиста выеденную шишку, но не увидел, хотя Захар Куприянович и
показывал туда, где она затаилась.
Морозец отковал чистое и звонкое утро. Оно входило в тайгу
незаметно, но уверенно. Хмурая, отчужденная тайга, расширяясь с
каждой минутой, делалась прозористей и приветливей.
Ближе к покосу пошла урёма - высокое разнотравье, усмиренное
морозом, среди которого выделялись ушедшие в зиму папоротники,
улитками свернутые на концах. Зеленые их гнезда сдавило, и они
студенистыми медузами плавали по снегу. Возле речки и парящих кипунов
густо росла шаpaгa - так называл лесник кривое, суковатое месиво
кустарников, сплетенных у корней. Космонавт улыбнулся, узнав исходную
позицию популярного когда-то слова, и поразился его точности.
Посреди поляны толстой бабой сидел стог сена. Из него торчала
жердь, как локаторный щуп. Топанина на покосе была сплошная, козья,
заячья, на опушке попадались, осторожные даже и в снегу, изящные
следы косуль и кабарожек. Сохатые ходили напролом, глубоко
продавливали болотину у речки, выбрасывая копытами размешанный торф,
белые корешки колбы и дудочника. Звери и потеребили стожок, и
насыпали вокруг него квадратных орешков.
Все-таки строгие охранные меры сберегли кое-что в этой далекой
тайге.
По верхней, солнечной закромке покоса флагами краснела рябина;
ближе к речке, которая угадывалась по сгустившемуся чернолесью,
ершилась боярка, и под нею жестяно звенел припоздалым листом
смородинник. По белу снегу реденько искрило желтым листом, сорванным
с березняков, тепло укрывшихся в заветренном пихтовнике. Осень в
Сибири была ранняя, но тянулась долго и сбила с ноги идущую к своему
сроку природу.
Солнце поднялось над вершинами дальних, призрачно белеющих
шиханов. Заверещали на рябинах рябчики, уркнул где-то косач, и все
птицы, редкие об эту пору, дали о себе знать. Чечетка, снегирь,
желна! А больше никаких птиц угадать Олег Дмитриевич не смог, но все
равно млел, радуясь земным голосам, утру и, блаженно улыбаясь, в
который уж раз повторил:
- Хорошо-то так, Господи!
Захар Куприянович, вытеребливая одонышки из стога, ухмыльнулся в
щетину:
- По небу шаришься, на тот свет уж вздымался, а все Господа
поминаешь!..
- Что? А-а! Ну, это... - Олег Дмитриевич хотел сказать -
привычка, дескать, жизнью данная, и не нашлось до сих пор новых слов
для того, чтобы выражать умиление, горечь и боль. Но не было желания
пускаться в разговоры, хотелось только смотреть и слушать, и,