"Франсиско Аяла. Скончавшийся час" - читать интересную книгу автора

Кто-то окликнул меня снова. Голос кольнул ухо. Пришлось прислушаться.
- Куда ты идешь?
- Я иду искать Мерседес... Да, да, с восковым лицом... Но это неважно.
Ответ мой пел в моем сердце. Иначе сказать я не мог. Другого ответа не
было.
- А, вон что! Но ты одет как обычно.
- Она сама приходила за мной. В кинематограф, ты подумай! Кроме того, у
меня нет выходного костюма.
- Хотя бы усы!... Усы по меньшей мере.
Я шагал, не отвечая. Все это было не нужно. Главное - сделать,
сделать...
Вдруг (незаметно, неожиданно для себя самого) я дошел до роскошного,
мраморного подъезда. Что за чудо!... Тишина. Молчание билось в висках. Я
зажмурился и... Грот. Пещера. Влажная тьма. Грудь мою теснит. Вот оно!
Проходя мимо белых львов, осклабившихся в улыбке, я снял шляпу.
Поклонился одному. Поклонился другому.
Звонок у двери позолочен. Позолочен и звон, канувший в тихий пруд. Как
же иначе? По воде идут круги. Рыбы перепугались.
Не рука, а какое-то устройство открыло мне дверь.
Мои прозрачные следы отпечатались на мраморной лестнице, испещренные
светом.
Гостиная! Здесь пахло затхлым, словно ее не открывали с прошлого века,
со всех прошлых веков. Когда я вошел, воздух вздрогнул. Гардины,
поправлявшие подвязку, мгновенно опустили подол, а спящие зеркала
проснулись, чтобы в их воде задрожало мое отраженье. (И все же их исцарапали
острые грани XX столетия!) Книга, лежащая на консоли, развлекалась тем, что
сама перелистывала страницы. Двукрылое окно сердечно затрепетало боковыми
створками.
Маска Бетховена на меня не взглянула. И фарфоровый голубь.
А вот чучело собаки - сокровище семьи, не желавшей расстаться с любимой
болонкой, - подмигнуло мне стеклянным глазом, как добрый друг. (Собака -
друг человека.)
На столе, мал мала меньше, стояли семь бумажных птичек. Я наклонился,
подул на самую большую, и все они улетели в камин.
Окно сказало:
- Ах, я еще живо, хотя энтомолог - архитектор накрепко меня приколол.
Иначе бы и я умело летать.
Я.
- Нет, не стоит. Стекла могли бы разбиться. Нет, не стоит.
Кашлянули часы. Циферблат их был синюшно-бледен, страшен, весь в
прожилках. Я испугался, как бы они не показали ушедшего часа. Как бы не
открылся их корпус - корпус на ножке - и не появилась бы Улыбка, с веером, в
перчатках. Бледная. Печальная. Заплаканная.
Одна секунда! Другая! Третья!... Страх наливался неизбежностью,
становился слишком тяжким.
К тому же кипарис в саду исцарапал платину неба и потолок пейзажа
сильно потрескался. Окно, в лихорадке, держало под мышкой барометр.
Огромный глаз часов метал из-за монокля мелкие стрелы в невозмутимую
маску Бетховена, родителя муки.
Бетховен.