"Анатолий Азольский. Монахи (Роман)" - читать интересную книгу автора

указательным, держа письмо, прочитанное мгновенно; кролики в его мозгу
вгрызались в тигров, бегемоты прыгали с ветки на ветку, летящих крокодилов
он отличал от плывущих брассом слонов, но способам передвижений не
удивлялся; послание от Жозефины было сочинено и собственноручно написано
Бузгалиным два часа назад, причем на бланке отеля, дата поставлена текущей,
сегодняшней, но письмо это майор признал подлинным; заодно приглядывался он
к тому, кого супруга называла дядею, будто пробуя имя и самого носителя
имени на зуб, чего не скрывал, с детской дотошностью выпытывая кое-какие
подробности того, что излагала Жозефина, но все подозрения заглушались
молотобойными ударами текста: будущая мать уверяла отца еще не родившегося
ребенка о желательности присутствия его при родах и вскользь упоминала о
волнующем моменте, когда наконец-то свершился долгожданный акт зачатия;
писалось и о том, что судьбу свою она, Жозефина, вручает не только мужу, но
также известному ему дяде, который найдет его, который и передаст это
письмо, и дядя этот осведомлен об узах, которые не слабее супружеских, а
даже покрепче оных связывают их, то есть его, ее и ребенка, и в троицу эту
следует ввести и дядю, который не только посвящен в дело святого служения
Высшей Справедливости, но и сам некоторое время был с ними на этом славном
пути, на поприще служения...
Рука, державшая письмо, помахала им как веером. Высокомерная
презрительная и всезнающая улыбка превосходства не сходила с губ Кустова.
Чиркнула зажигалка, поднеслась к письму, вялое пламя уничтожало документ,
принимаемый Кустовым за шифровку: сердцевиной неразгрызаемого орешка таился
в безумце человек, большую часть своих лет проживший конспиративно. Горевшая
бумага добралась до пальцев, и Кустов наслаждался болью, удостоверявшей его
существование. К этому способу идентификации себя он уже прибегал, видимо,
не раз, потому что кончики пальцев подчернились ожогами. Содержимое в части,
касавшейся беременности, было поначалу сочтено мало убедительным, по лицу
Кустова блуждала улыбка ребенка, хорошо знающего, какие врунишки эти
взрослые. Сроки, однако, совпадали, не мог не помниться тот яростный, едва
не перешедший в драку спор, неожиданно для них обоих, сцепившихся в обоюдных
обвинениях, завершившийся исступленным обладанием друг другом. Такое могло
стать моментом зачатия - это признано было наконец Кустовым... Но
бдительности он не терял: рука цапнула недотлевший кусок письма, глаза
выхватили намек о работе дяди на благо Высшей Справедливости.
- И давно ты, - спросил, - заколачиваешь деньгу предательством родной
страны?
Какой день уже носился он по городу, объятый пламенем, и, вырываясь из
полыхающих джунглей, искал того, кто выведет его за огонь, на душистые травы
широкой и чистой степи. Собеседник был нужен ему, человек чуткий и
понятливый, верный, опаленный тем же огнем и страдающий теми же недугами, не
чужой, как Одулович. Поднеслись к глазам обожженные и минуту назад державшие
письмо пальцы, отдернулись. Кресло резко развернулось, кто-то чужой
почудился сзади. Губы вышептали имя супруги, протянутая рука застыла, пробуя
что-то невидимое на ощупь, и голос Кустова завибрировал, хуля Жозефину в
горячечном словоблудии, слова вылетали скорострельными залпами, майамский
период знакомства с нею удостоился, впрочем, скупой похвалы, а затем
посыпались обвинения, скоро перешедшие в оскорбительные недомолвки о
некоторых физиологических странностях супруги, дурость которой в полной мере
проявилась в "одном крупном городе", том самом, где завербована была