"Анатолий Азольский. Затяжной выстрел" - читать интересную книгу автора

выписывал повестки - красивым четким почерком, и вообще казалось, что все
он может делать красиво и четко. И в призывную комиссию его включали,
усаживали за длинный, покрытый красным сукном стол, он как бы представлял
ВМФ. Комнату снимал невдалеке от вокзала, паровозные дымы и гудки напоминали
о детстве, о полустанке в сибирской глухомани, мимо которого неслись поезда.
Запах горелого угля возбуждал, а сужавшаяся в перспективе железнодорожная
колея сулила движение ко все прибывающему и прибывающему счастью. И к людям
начинал присматриваться - к тем, кто подобен был паровозу, который при
одном весе с вагоном мог тащить за собой целую связку их, состав длиной в
километр. Жизнь, которая началась после Сибири, всегда выдвигала его в
паровозы, но почти всегда получалось, что он оказывался в хвосте состава, а
то и вовсе без движения, на очередном полустанке, у которого не задерживался
ни один поезд. В 44-м году уцепился за подножку, доехал до Каспия, страстно
захотелось быть моряком и - училище на берегу Невы. Правофланговый во
взводе, роте, ассистент знаменосца на всех парадах. "К торжественному
маршу!" - возглашает командующий парадом; застыли парадные батальоны, над
притихшей площадью гулкой дробью разносятся шаги бегущих линейных.
"Побатальонно!... Первый батальон прямо!.. Остальные..." Ветер полощет
знамена, эхо отраженных команд гуляет над фуражками и бескозырками,
благоговением и строгостью налиты глаза батальонов, а перед знаменными
группами, перед генералами и адмиралами, что во главе полков, копошатся люди
в штатском, вооруженные фотоаппаратами, снимают, щелкают, ищут выгодный
ракурс - единственные люди на площади, над которыми не властны команды с
трибун, с сотен возвышений над замершими в ожидании толпами. Таким человеком
в штатском и сделала судьба Алексея Званцева - наблюдателем, замечающим
муху на щеке знаменосца, пятна, проступающие вдруг на небесно-голубых
одеждах газетно-парадной действительности. Над ним властвовали голоса,
усиленные динамиками площадей, но он будто не слышал их. Училище окончил с
отличием, служить захотел на новых крейсерах, уже спущенных на воду, но
назначили его, словно в насмешку, на берег, в штаб Кронштадтской крепости, и
почему так получилось, допытываться не стал, анкета могла подгадить, слово
всплыть, не к месту сказанное. От службы в штабе увильнул, знакомствами уже
оброс и пошел в газетчики. И вот - Симферополь, грязная комнатушка, при ней
чуланчик, обклеенный "Правдой" 30-х годов, он пробирался в него с фонарем,
как в пещеру с наскальными рисунками. С конца февраля он стал замечать в
себе какую-то дергающуюся суетливость, какое-то жжение было в душе, ему
начинало казаться, что его зовут куда-то, что его ждут где-то, и однажды,
шаря под кроватью, не нашел ничего звякающего или булькающего (начинал
попивать), зато нащупал книгу, раскрыл ее и прочитал: "Ночной дождь висит
над Севастополем непроницаемым дымом". Паустовский! Фраза мычала - жалобно
и грустно, доверчивым теленком, она звала и указывала. Ясно теперь, куда
стремиться. В час похорон И. В. Сталина он зажег в чуланчике свечи, прощался
с прошлым. Теперь, надеялся он, вымарают из анкет все гибельные пункты,
теперь утонут и лягут на недосягаемое дно когда-то вылетевшие слова. Выждав
месяц, он отправился в отпуск, в Москву, выпрашивать прощение. И получил
его. "Ночной дождь висит над Севастополем..." - и Севастополь получил он,
назначение в базу флота, кем именно - пока неизвестно, пока - в
распоряжение отдела кадров офицерского состава, и когда прибыл, когда увидел
знакомую Северную бухту, сонные корабли в ней, то так потянуло на крейсера,
так потянуло!.. Не болванам или умникам подчиняется на кораблях человек, а