"Аркадий Бабченко. Десять серий о войне" - читать интересную книгу автора

В Моздок
Дожди шли уже неделю. Серое низкое небо постоянно было затянуто тучами,
и дождь не прекращался ни на минуту, только менял интенсивность.
Мы давно уже не надевали сухих вещей -- мокрым было все, от спальных
мешков до портянок. И мы постоянно мерзли: сорокаградусная жара с началом
дождей сменилась мерзостной слякотью, и температура упала до плюс
пятнадцати.
Нашу землянку все время заливало. Нар у нас не было, возвращаясь из
караула, мы ложились в ледяную хлюпающую жижу и спали всю ночь в одной позе
-- на спине, стараясь, чтобы нос и рот постоянно были выше уровня воды.
Утром мы вылезали из землянки, как из недра затопленной подводной
лодки, и, уже не прячась от дождя, шлепали прямо по лужам хронически мокрыми
сапогами, на которые сразу налипало по полпуда глины.
Мы стали опускаться. Неделю не мытые руки растрескались и постоянно
кровоточили, превратившись от холода в сплошную экзему. Мы перестали
умываться, чистить зубы, бриться. Мы уже неделю не грелись у костра -- сырой
тростник не горел, а дров в степи достать было негде. И мы стали звереть.
Холод, сырость, грязь вытравили из нас все чувства, кроме ненависти, и мы
ненавидели все на свете, включая самих себя. Ссоры между нами вспыхивали
из-за любого пустяка и мгновенно достигали высшей точки накала.
И, когда я уже почти окончательно превратился в животное, меня вдруг
вызвал ротный:
-- Собирайся. К тебе мать приехала. Завтра с колонной поедешь в Моздок.
Эти слова сразу отделили меня от остальных. Они оставались здесь, в
дожде, а мои мучения кончились, я уезжал к матери в теплое, сухое, чистое. И
меня уже больше ничто не волновало из жизни моего взвода -- из их жизни.
Единственное, о чем я думал, была услышанная от кого-то фраза, что после
короткого перемирия колонны опять начали обстреливать. И стоя свою последнюю
ночь в карауле, и глотая утром безвкусный молочный суп, и обещая Андрюхе,
что я вернусь, я думал только об этом -- что колонны опять начали
обстреливать.

1-й микрорайон


Перед рассветом, часов около шести, "чехи", как обычно, обстреляли
позиции из гранатометов. Мы стояли в частном секторе, перед нами, в
девятиэтажках первого микрорайона,-- гантамировцы. Все пряники достаются им:
у них четверо раненых, один -- тяжело.
Они прибегают к нам, молотят в ворота:
-- Эй, русские, вставайте! Эй, русские! Дайте машину, у нас раненые!
Раненые лежат на носилках, прямо на снегу, по горло укрытые одеялами.
Им больно. Бескровные лица, сжатые челюсти, задранные вверх подбородки. И
никто не стонет. От этого молчания не по себе, мы легонько трясем их за
плечи: "Жив?" Откроет глаза, поведет налитыми болью зрачками... Жив.
Мы грузим их на БТР, одного, самого тяжелого, внутрь, остальных на
броню. Я стою внизу, помогаю подавать носилки. Замкомбат вкалывает им свой
парамедол. Двое гантамировцев вскакивают на машину: "Быстрей, быстрей!
Знаешь, где госпиталь в Ханкале? Я покажу!",-- и бэтээр, виляя между
воронками, уходит в ночь по разбитой пустынной улице. От этой экстренности,