"Аркадий Бабченко. Аргун " - читать интересную книгу автора

- Слышь, Фикса, - толкаю я его локтем. - Это... хреновое у нас
государство, а?
- Ага, хреновое, - говорит он, ковыряя мозоль на ладони.
Затем отрывается от своего занятия, смотрит на меня и лыбится во все
лицо:
- А ты не знал?
После награждения перед нами выступает представительница Комитета
солдатских матерей. Это боевая, смолящая папироской баба лет сорока, с
большим телом, деятельная, еще не утратившая своей миловидности. У нее
прокуренный командирский голос, и она умеет материться, как заправский
прапор.
Она говорит простые вещи: о том, что всех задрала уже эта война, о том,
что мир не за горами, о том, что нам осталось потерпеть еще немного, что нас
дома ждут и помнят. В доказательство она привезла нам подарки.
С этими словами она раздает нам картонные коробки. Каждому по одной. В
них лимонад, печенье, конфеты, носки. Получается богато.
После церемонии командиру полка устраивают баню. Он парится долго.
Наконец процессия выходит из парилки; полуголое начальство рассаживается в
теньке под брезентом и пьет водку. С представительницы периодически спадает
простыня, в глаза брызгает пышным белым телом. Она совсем не стесняется.
Вскоре и мы перестаем стесняться. Даже Аркаша воздерживается от шуточек по
этому поводу. Нам нравится эта женщина, и никто не смеет осудить ее,
привезшую на войну пацанам конфеты. Она - единственная, кто за последние
месяцы обратился к нам по-человечески, и мы безоговорочно прощаем ей все то,
что никогда не простим полкану, - и это полуголое братание с офицерами, и
пьянство, и стоящую на столе как закуска коробку с солдатской гуманитаркой.
В конце концов, она преспокойно могла бы пить в Москве, не подставляясь под
пули, а вот поди ж ты, приехала сюда, тряслась по горам в колонне от
Моздока, и ничего ей не надо ни от нас, ни от этой войны, даже телевидения
нет.
Перед отъездом она собирает телефоны и адреса - кому позвонить, кому
написать, мол, жив-здоров ваш ненаглядный, все с ним в порядке. Всех нас она
называет ребятушками, даже Аркаше говорит "сынок", хотя ему уже прилично за
сорок. Его рябая рожа расплывается в улыбке, он обращается к ней на ты,
оставляет свой телефон: может, после войны свидимся. Я тоже подхожу, даю
телефон. Узнав, что я москвич, она навскидку фотографирует меня, потом
обнимает с десяток попавшихся под руку солдат, легко прыгает на броню, и
кортеж уезжает. За забором какое-то время клубится пыль, потом и она
оседает.
Мы стоим перед закрывшимися воротами, как осиротевшие дети. Нам
кажется, что это действительно уехала наша мать, наша общая мать, а мы -
солдаты, ее дети, - остались здесь.
- Хороша баба, - говорит Аркаша, улыбаясь. - Мариной зовут. У нее сын
где-то здесь. Ездит по частям, все его ищет. Жалко ее.
Пока полкан находится в батальоне, нас загоняют в усиленный караул на
крыши. Высокое начальство должно видеть, что мы несем службу как надо.
Мы забираемся на мясной цех, разбрасываем ногами ржавые осколки,
которые лежат здесь неизвестно с каких обстрелов, и рассаживаемся на
раскаленном рубероиде. У нас с собой четыре коробки гуманитарки, мы
раздеваемся и раскладываем жратву на кителях.