"Исаак Эммануилович Бабель. Конармия " - читать интересную книгу автора

затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно
зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.
- Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно...
И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по
Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские
мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями.
Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и
курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.
Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое
трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не
обовшивел, не отчаялся и не упился.
Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым
перевалило за три столетия, все еще зеленели на Волыни теплой гнилью
старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским
паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты,
лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в
удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и
маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому
хедеру, и старухи по-прежнему возили невесток к цадику с яростной мольбой о
плодородии.
Евреи живут здесь в просторных домах, вымазанных белой или
водянисто-голубой краской. Традиционное убожество этой архитектуры
насчитывает столетия. За домом тянется сарай в два, иногда в три этажа. В
нем никогда не бывает солнца. Сараи эти, неописуемо мрачные, заменяют наши
дворы. Потайные ходы ведут в подвалы и конюшни. Во время войны в этих
катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней
человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой
вонью и протухшей кислотой испражнений.
Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, от всех людей несет запахом
гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по
нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий. Они надоели мне к концу
дня, я ушел за городскую черту, поднялся в гору и проник в опустошенный
замок графов Рациборских, недавних владетелей Берестечка.
Спокойствие заката сделало траву у замка голубой. Над прудом взошла
луна, зеленая, как ящерица. Из окна мне видно поместье графов Рациборских -
луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек.
В замке жила раньше помешанная девяностолетняя графиня с сыном. Она
досаждала сыну за то, что он не дал наследников угасающему роду, и - мужики
рассказывали мне - графиня била сына кучерским кнутом.
Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и кожевники
из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова и звон его
шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна, а я бродил вдоль стен, где
нимфы с выколотыми глазами водят старинный хоровод. Потом в углу, на
затоптанном полу я нашел обрывок пожелтевшего письма. На нем вылинявшими
чернилами было написано:
"Berestetchko, 1820. Paul, mon bien aime, on dit que l'empereur
Napoleon est mort, est-ce vrai? Moi, je me sens bien, les couches ont ete
faciles, notre petit heros acheve sept semaines..." ["Берестечко, 1820.
Поль, мой любимый, говорят, что император Наполеон умер, правда ли это? Я
чувствую себя хорошо, роды были легкие, нашему маленькому герою исполняется