"Исаак Эммануилович Бабель. Конармия " - читать интересную книгу автора

немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в
крестьянскую клуню, - они перестают быть боевыми единицами. Эти
схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме
строение недавнего украинского села - свирепого, мятежного и
корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в один
час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы
демобилизовать ее.
У нас, в регулярной коннице Буденного, тачанка не властвует столь
исключительно. Однако все наши пулеметные команды разъезжают только на
бричках. Казачья выдумка различает два вида тачанок: колонистскую и
заседательскую. Да это и не выдумка, а разделение, истинно существующее.
На заседательских бричках, на этих расхлябанных, без любви и
изобретательности сделанных возках, тряслось по кубанским пшеничным степям
убогое красноносое чиновничество, невыспавшаяся кучка людей, спешивших на
вскрытия и на следствия, а колонистские тачанки пришли к нам из самарских и
уральских, приволжских урочищ, из тучных немецких колоний. На дубовых
просторных спинках колонистской тачанки рассыпана домовитая живопись -
пухлые гирлянды розовых немецких цветов. Крепкие днища окованы железом. Ход
поставлен на незабываемые рессоры. Жар многих поколений чувствую я в этих
рессорах, бьющихся теперь по развороченному волынскому шляху.
Я испытываю восторг первого обладания. Каждый день после обеда мы
запрягаем. Грищук выводит из конюшни лошадей. Они поправляются день ото дня.
Я нахожу уже с гордой радостью тусклый блеск на их начищенных боках. Мы
растираем коням припухшие ноги, стрижем гривы, накидываем на спины казацкую
упряжь - запутанную ссохшуюся сеть из тонких ремней - и выезжаем со двора
рысью. Грищук боком сидит на козлах; мое сиденье устлано цветистым рядном и
сеном, пахнущим духами и безмятежностью. Высокие колеса скрипят в зернистом
белом песке. Квадраты цветущего мака раскрашивают землю, разрушенные костелы
светятся на пригорках. Высоко над дорогой, в разбитой ядром нише стоит
коричневая статуя святой Урсулы с обнаженными круглыми руками. И узкие
древние буквы вяжут неровную цепь на почерневшем золоте фронтона... "Во
славу Иисуса и его божественной матери..."
Безжизненные еврейские местечки лепятся у подножия панских фольварков.
На кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в голубых
просторах. Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле синагога,
безглазая, щербатая, круглая, как хасидская шляпа. Узкоплечие евреи грустно
торчат на перекрестках. И в памяти зажигается образ южных евреев,
жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино. Несравнима с ними
горькая надменность этих длинных и костлявых спин, этих желтых и трагических
бород. В страстных чертах, вырезанных мучительно, нет жира и теплого биения
крови. Движения галицийского и Волынского еврея несдержанны, порывисты,
оскорбительны для вкуса, но сила их скорби полна сумрачного величия, и
тайное презрение к пану безгранично. Глядя на них, я понял жгучую историю
этой окраины, повествование о талмудистах, державших на откупу кабаки, о
раввинах, занимавшихся ростовщичеством, о девушках, которых насиловали
польские жолнеры и из-за которых стрелялись польские магнаты.


Смерть Долгушова