"Исаак Бабель. Одесские рассказы" - читать интересную книгу авторапричиняли мне страдания, но об этом не стоит рассказывать, потому что любовь
и ревность десятилетних мальчиков во всем похожи на любовь и ревность взрослых мужчин. Две недели я не подходил к окну и избегал Галины, пока случай не свел меня с нею. Случай этот был еврейский погром, разразившийся в пятом году в Николаеве и в других городах еврейской черты оседлости. Толпа наемных убийц разграбила лавку отца и убила деда моего Шойла. Все это случилось без меня, я покупал в то утро голубей у охотника Ивана Никодимыча. Пять лет из прожитых мною десяти я всею силою души мечтал о голубях, и вот когда я купил их, калека Макаренко разбил голубей на моем виске. Тогда Кузьма отвел меня к Рубцовым. У Рубцовых на калитке был мелом нарисован крест, их не трогали, они спрятали у себя моих родителей. Кузьма привел меня на стеклянную террасу. Там сидела мать в зеленой ротонде и Галина. - Нам надо умыться, - сказала мне Галина, - нам надо умыться, маленький раввин... У нас все лицо в перьях, и перья-то - в крови... Она обняла меня и повела по коридору, резко пахнувшему. Голова моя лежала на бедре Галины, бедро двигалось и дышало. Мы пришли на кухню, и Рубцова поставила меня под кран. Гусь жарился на кафельной плите, пылающая посуда висела по стенам, и рядом с посудой, в кухаркином углу, висел царь Николай, убранный бумажными цветами. Галина смыла остатки голубя, присохшие к моим щекам. - Жених будешь, мой гарнесенький, - сказала она, поцеловав меня в губы запухшим ртом, и отвернулась. - Ты видишь, - прошептала она вдруг, - у папки твоего неприятности, он весь день ходит по улицам без дела, позови папку домой... И я увидел из окна пустую улицу с громадным небом над ней и рыжего рыжих волосах, с бумажной манишкой, свороченной набок и застегнутой на какую-то пуговицу, но не на ту, на которую следовало. Власов, испитой рабочий в солдатских ваточных лохмотьях, неотступно шел за отцом. - Так, - говорил он душевным хриплым голосом и обеими руками ласково трогал отца, - не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать... Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту громадность... Ты подай ему, друг, слышь, подай... Рабочий молил о чем-то отца и трогал его, полосы чистого пьяного вдохновения сменялись на его лице унынием и сонливостью. - На молокан должна быть похожа наша жизнь, - бормотал он и пошатывался на подворачивающихся ногах, - вроде молокан должна быть наша жизнь, но только без бога этого сталоверского, от него евреям выгода, другому никому... И Власов с отчаянием закричал о сталоверском боге, пожалевшем одних евреев. Власов вопил, спотыкался и догонял неведомого своего бога, но в эту минуту казачий разъезд перерезал ему путь. Офицер в лампасах, в серебряном парадном поясе ехал впереди отряда, высокий картуз был поставлен на его голове. Офицер ехал медленно и не смотрел по сторонам. Он ехал как бы в ущелье, где смотреть можно только вперед. - Капитан, - прошептал отец, когда казак поравнялся с ним, - капитан, сжимая голову, сказал отец и стал коленями в грязь. - Чем могу, - ответил офицер, глядя по-прежнему вперед, и поднес к козырьку руку в замшевой лимонной перчатке. Впереди, на углу Рыбной улицы, громилы разбивали нашу лавку и |
|
|