"Исаак Бабель. Одесские рассказы" - читать интересную книгу автора

причиняли мне страдания, но об этом не стоит рассказывать, потому что любовь
и ревность десятилетних мальчиков во всем похожи на любовь и ревность
взрослых мужчин. Две недели я не подходил к окну и избегал Галины, пока
случай не свел меня с нею. Случай этот был еврейский погром, разразившийся в
пятом году в Николаеве и в других городах еврейской черты оседлости. Толпа
наемных убийц разграбила лавку отца и убила деда моего Шойла. Все это
случилось без меня, я покупал в то утро голубей у охотника Ивана Никодимыча.
Пять лет из прожитых мною десяти я всею силою души мечтал о голубях, и вот
когда я купил их, калека Макаренко разбил голубей на моем виске. Тогда
Кузьма отвел меня к Рубцовым. У Рубцовых на калитке был мелом нарисован
крест, их не трогали, они спрятали у себя моих родителей. Кузьма привел меня
на стеклянную террасу. Там сидела мать в зеленой ротонде и Галина.
- Нам надо умыться, - сказала мне Галина, - нам надо умыться, маленький
раввин... У нас все лицо в перьях, и перья-то - в крови...
Она обняла меня и повела по коридору, резко пахнувшему. Голова моя
лежала на бедре Галины, бедро двигалось и дышало. Мы пришли на кухню, и
Рубцова поставила меня под кран. Гусь жарился на кафельной плите, пылающая
посуда висела по стенам, и рядом с посудой, в кухаркином углу, висел царь
Николай, убранный бумажными цветами. Галина смыла остатки голубя, присохшие
к моим щекам.
- Жених будешь, мой гарнесенький, - сказала она, поцеловав меня в губы
запухшим ртом, и отвернулась.
- Ты видишь, - прошептала она вдруг, - у папки твоего неприятности, он
весь день ходит по улицам без дела, позови папку домой...
И я увидел из окна пустую улицу с громадным небом над ней и рыжего
моего отца, шедшего по мостовой. Он шел без шапки, весь в легких поднявшихся
рыжих волосах, с бумажной манишкой, свороченной набок и застегнутой на
какую-то пуговицу, но не на ту, на которую следовало. Власов, испитой
рабочий в солдатских ваточных лохмотьях, неотступно шел за отцом.
- Так, - говорил он душевным хриплым голосом и обеими руками ласково
трогал отца, - не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать...
Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту
громадность... Ты подай ему, друг, слышь, подай...
Рабочий молил о чем-то отца и трогал его, полосы чистого пьяного
вдохновения сменялись на его лице унынием и сонливостью.
- На молокан должна быть похожа наша жизнь, - бормотал он и пошатывался
на подворачивающихся ногах, - вроде молокан должна быть наша жизнь, но
только без бога этого сталоверского, от него евреям выгода, другому
никому...
И Власов с отчаянием закричал о сталоверском боге, пожалевшем одних
евреев. Власов вопил, спотыкался и догонял неведомого своего бога, но в эту
минуту казачий разъезд перерезал ему путь. Офицер в лампасах, в серебряном
парадном поясе ехал впереди отряда, высокий картуз был поставлен на его
голове. Офицер ехал медленно и не смотрел по сторонам. Он ехал как бы в
ущелье, где смотреть можно только вперед.
- Капитан, - прошептал отец, когда казак поравнялся с ним, - капитан,
сжимая голову, сказал отец и стал коленями в грязь.
- Чем могу, - ответил офицер, глядя по-прежнему вперед, и поднес к
козырьку руку в замшевой лимонной перчатке.
Впереди, на углу Рыбной улицы, громилы разбивали нашу лавку и