"Исаак Бабель. Одесские рассказы" - читать интересную книгу автора

Но счастливые наши дни наступили позже. Они наступили для матери тогда,
когда по утрам до ухода в гимназию она стала приготовлять для меня
бутерброды, когда мы ходили по лавкам и покупали елочное мое хозяйство
пенал, копилку, ранец, новые книги в картонных переплетах и тетради в
глянцевых обертках. Никто в мире не чувствует новых вещей сильнее, чем дети.
Дети содрогаются от этого запаха, как собака от заячьего следа, и испытывают
безумие, которое потом, когда мы становимся взрослыми, называется
вдохновением. И это чистое детское чувство собственничества над новыми
вещами передавалось матери. Мы месяц привыкали к пеналу и к утреннему
сумраку, когда я пил чай на краю большого освещенного стола и собирал книги
в ранец; мы месяц привыкали к счастливой нашей жизни, и только после первой
четверти я вспомнил о голубях.
У меня все было припасено для них - рубль пятьдесят копеек и голубятня,
сделанная из ящика дедом Шойлом. Голубятня была выкрашена в коричневую
краску. Она имела гнезда для двенадцати пар голубей, разные планочки на
крыше и особую решетку, которую я придумал, чтобы удобнее было приманивать
чужаков. Все было готово. В воскресенье двадцатого октября и собрался на
Охотницкую, но на пути стали неожиданные препятствия.
История, о которой я рассказываю, то есть поступление мое в первый
класс гимназии, происходила осенью тысяча девятьсот пятого года. Царь
Николай давал тогда конституцию русскому народу, ораторы в худых пальто
взгромождались на тумбы у здания городской думы и говорили речи народу. На
улицах по ночам раздавалась стрельба, и мать не хотела отпускать меня на
Охотницкую. С утра в день двадцатого октября соседские мальчики пускали змей
против самого полицейского участка, и водовоз наш, забросив все дела, ходил
по улице напомаженный, с красным лицом. Потом мы увидели, как сыновья
булочника Калистова вытащили на улицу кожаную кобылу и стали делать
гимнастику посреди мостовой. Им никто не мешал, городовой Семерников
подзадоривал их даже прыгать повыше. Семерников был подпоясан шелковым
домотканым пояском, и сапоги его были начищены в тот день так блестко, как
не бывали они начищены раньше. Городовой, одетый не по форме, больше всего
испугал мою мать, из-за него она не от пускала меня, но я пробрался на улицу
задворками и добежал до Охотницкой, помещавшейся у нас за вокзалом.
На Охотницкой, на постоянном своем месте, сидел Иван Никодимыч,
голубятник. Кроме голубей, он продавал еще кроликов и павлина. Павлин,
распустив хвост, сидел на жердочке и поводил по сторонам бесстрастной
головкой. Лапа его была обвязана крученой веревкой, другой конец веревки
лежал прищемленный Ивана Никодимыча плетеным стулом. Я купил у старика, как
только пришел, пару вишневых голубей с затрепанными пышными хвостами и пару
чубатых и спрятал их в мешок за пазуху. У меня оставалось сорок копеек после
покупки, но старик за эту цену не хотел отдать голубя и голубку крюковской
породы. У крюковских голубей я любил их клювы, короткие, зернистые,
дружелюбные. Сорок копеек была им верная цена, но охотник дорожился и
отворачивал от меня желтое лицо, сожженное нелюдимыми страстями птицелова. К
концу торга, видя, что не находится других покупщиков, Иван Никодимыч
подозвал меня. Все вышло по-моему, и все вышло худо.
В двенадцатом часу дня или немногим позже по площади прошел человек в
валеных сапогах. Он легко шел на раздутых ногах, в его истертом лице горели
оживленные глаза.
- Иван Никодимыч, - сказал он, проходя мимо охотника, - складайте