"Исаак Бабель. Одесские рассказы" - читать интересную книгу автора

Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и
перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих
глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские
строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего
бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я
видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он
не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за
Пушкина.
- Какая нация, - прошептал старик, - жидки ваши, в них дьявол сидит.
И когда я замолчал, он сказал:
- Хорошо, ступай, мой дружок...
Я вышел из класса в коридор и там, прислонившись к небеленой стене,
стал просыпаться от судороги моих снов. Русские мальчики играли вокруг меня,
гимназический колокол висел неподалеку под пролетом казенной лестницы,
сторож дремал на продавленном стуле. Я смотрел на сторожа и просыпался. Дети
подбирались ко мне со всех сторон. Они хотели щелкнуть меня или просто
поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав меня, он
приостановился на мгновение, сюртук трудной медленной волной пошел по его
спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой, барской спине и
двинулся к старику.
- Дети, - сказал он гимназистам, - не трогайте этого мальчика, - и
положил жирную, нежную руку на мое плечо.
- Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, что ты принят в
первый класс.
Пышная звезда блеснула у него на груди, ордена зазвенели у лацкана,
большое черное мундирное его тело стало уходить на прямых ногах. Оно
стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется барка в
глубоком канале, и исчезло в дверях директорского кабинета. Маленький
служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Увидев
меня, отец бросил мужика и, не колеблясь, поверил моему рассказу. Он
закричал приказчику закрывать лавку и бросился на Соборную улицу покупать
мне шапку с гербом. Бедная мать едва отодрала меня от помешавшегося этого
человека. Мать была бледна в ту минуту и испытывала судьбу. Она гладила меня
и с отвращением отталкивала. Она сказала, что о всех принятых в гимназию
бывает объявление в газетах и что бог нас покарает и люди над нами
посмеются, если мы купим форменную одежду раньше времени. Мать была бледна,
она испытывала судьбу в моих глазах и смотрела на меня с горькой жалостью,
как на калечку, потому что одна она знала, как несчастлива наша семья.
Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные
поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был раввином когда-то в
Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и он с шумом и скудно прожил
еще сорок лет, изучал иностранные языки и стал сходить с ума на
восьмидесятом году жизни. Дядька мой Лев, брат отца, учился в Воложинском
ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины и похитил дочь интенданта,
служившего в Киевском военном округе. Дядька Лев увез эту женщину в
Калифорнию, в Лос-Анжелос, бросил ее там и умер в дурном доме, среди негров
и малайцев. Американская полиция прислала нам после смерти наследство из
Лос-Анжелоса - большой сундук, окованный коричневыми железными обручами. В
этом сундуке были гири от гимнастики, пряди женских волос, дедовский талес,