"Исаак Бабель. Одесские рассказы" - читать интересную книгу автора

Песе-Миндл, - вот лежит ребенок и разрывается на части, что это жалко
смотреть, и вы, толстая женщина, сидите, как камень в лесу, и не можете дать
ему соску...
- Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не отрываясь от книжки,
если только он возьмет у вас, старого обманщика, эту соску, потому что он
уже большой, как кацап, и хочет только мамашенькиного молока, и мамашенька
его скачет по своим каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь",
покупает в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о прошлогоднем
снеге...
- Да, - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у фараона а
руках, Цудечкис, - и он отошел к восточной стене, пробормотал всю утреннюю
молитву с прибавлениями и взял потом на руки плачущего младенца. Давидка
посмотрел на него с недоумением и помахал малиновыми ножками в младенческом
поту, а старик стал ходить по комнате и, раскачиваясь, как цадик на молитве,
запел нескончаемую песню.
- А-а-а, - запел он, - вот всем детям дули, а Давидочке нашему калачи,
чтобы он спал и днем и в ночи... А-а-а, вот всем детям кулаки...
Цудечкис показал Любкиному сыну кулачок с серыми волосами и стал
повторять про дули и калачи до тех пор, пока мальчик не заснул и пока солнце
не дошло до середины блистающего неба. Оно дошло до середины и задрожало,
как муха, обессиленная зноем. Дикие мужики из Нерубайска и Татарки,
остановившиеся на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги и заснули там
диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел к воротам и, разбросав
рубанок и пилу, свалился на землю, свалился и захрапел посредине мира, весь
в золотых мухах и голубых молниях июля. Неподалеку от него, в холодке,
уселись морщинистые немцы-колонисты, привезшие Любке вино с бессарабской
границы. Они закурили трубки, и дым от их изогнутых чубуков стал путаться в
серебряной щетине небритых и старческих щек. Солнце свисало с неба, как
розовый язык жаждущей собаки, исполинское море накатывалось вдали на
Пересыпь, и мачты дальних кораблей колебались на изумрудной воде Одесского
залива. День сидел в разукрашенной ладье, день подплывал к вечеру, и
навстречу вечеру, только в пятом часу, вернулась из города Любка. Она
приехала на чалой лошаденке с большим животом и с отросшей гривой. Парень с
толстыми ногами и в ситцевой рубахе открыл ей ворота, Евзель поддержал узду
ее лошади, и тогда Цудечкис крикнул Любке из своего заточения:
- Почтение вам, мадам Шнейвейс, и добрый день. Вот вы уехали на три
года по делам и набросили мне на руки голодного ребенка...
- Цыть, мурло, - ответила Любка старику и слезла с седла, - кто это
разевает там рот в моем окне?
- Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйке солдат с медалью и
стал рассказывать ей всю историю с помещиком, но он не досказал до конца,
потому что маклер, перебивая его, завизжал изо всех сил.
- Какая нахальства, - завизжал он и швырнул вниз ермолку, - какая
нахальства набросить на руки чужого ребенка и самой пропасть на три года...
Идите дайте ему цицю...
- Вот я иду к тебе, аферист, - пробормотала Любка и побежала к
лестнице. Она вошла в комнату и вынула грудь из запыленной кофты.
Мальчик потянулся к ней, искусал чудовищный ее сосок, но не добыл
молока. У матери надулась жила на лбу, и Цудечкис сказал ей, тряся ермолкой.
- Вы все хотите захватить себе, жадная Любка; весь мир тащите вы к