"Виталий Бабенко. Переписка (Сборник "НФ-19")" - читать интересную книгу автора

Вспышка, о которой на Земле узнают через десяток дней.
Вот такой вот "эффект Марсия"...
Мрачное получается письмо? Вижу. Но поделать ничего не могу. Видимо, в
дальнейшем будет светлее. И уж совсем хорошо станет на душе, когда безо
всякой развертки увеличения сможем различить на экране нашу звезду. Звезду
Каптейна. Но это будет ох как не скоро!
...Очень часто у меня в памяти "Пер Гюнт", не словами - музыкой. И
каждую ночь я вижу тебя во сне. А называю - Сольвейг...
Крепко поцелуй Славку. И береги себя, родная. Кланяйся от всех троих
"нашим": Саше с Юлей и Коле с Галочкой.
Прощай.


17 июня 63 года.
Какое страшное и жестокое слово поставил ты в конце! "Прощай". Я даже
не хочу начинать письмо с привычного обращения - так мне обидно. Как будто
в русском языке мало формул для заключительного приветствия! Приветствия -
имей в виду! - а не прощания. Неужели трудно было написать "До свидания!",
или "До встречи", или там "Приветствую тебя!", если уж не самое простое:
"Пока..."
Впрочем, я на тебя не слишком сердита. Письмо твое действительно вышло
мрачное, так что концовку - со скидкой на фатализм - можно считать вполне
естественной. А насчет Сольвейг ты очень правильно написал, милый. Ты, к
счастью, не Пер Гюнт, но я себя ощущаю именно Сольвейг. Больше того: ты не
просто правильно написал, ты уловил тайные мои мысли. О, мой
стремительный, фантастически стремительный "телепат"! Как ты считаешь,
случайно ли я обратилась к тебе в первом письме - "милый, далекий"? А ведь
это слова из песни Сольвейг: "Горенку к троице я убрала; жду тебя, милый,
далекий, жду, как ждала..." Ладно, если я и в дальнейшем буду к тебе так
же обращаться - "милый, далекий"? Не наскучит? А потом-то какие слова!
"Труден твой путь одинокий - не торопись, отдохни, ждать тебя, друг мой
далекий, буду я ночи и дни..." Чудесная песня!..
Вот не знаю, о чем тебе лучше писать. Чем делиться - радостями,
горестями ли? Радости _тебе_ нужнее, горести (ну, не горести -
"нервности"), пожалуй, должны оставаться при мне. Однако вправе ли я
скрывать от тебя то, что составляет хоть малую, но часть моей жизни? Не
знаю... Поэтому напишу и о том, и о другом, но начну с радостей. Их у меня
не так уж много. И главная - Славик. Он просто бредит тобой, любимый.
Поверишь ли, ночью вскакивает с кровати и бросается к своей "трубе":
как-то там папа? Не случилось ли чего? Сам посуди: могу ли я в такие
минуты сердиться на него? Ни в коем случае! Я тоже встаю и подхожу к
телескопу. И терпеливо жду, когда освободится окуляр. А потом смотрю, и
смотрю, и смотрю; где-то там в небе - крохотная звездочка, за которой... в
которой... которая - ты! И пытаюсь представить себе невообразимый рев,
вой, грохот плазмы (может, свист?), что сопровождает тебя в полете. И знаю
ведь: нет ни грохота, ни свиста - тишина. И внутри, и тем более снаружи, -
лишь кинжал ослепительного света за кормой. А все-таки: в ушах - грохот.
Не может не быть грохота, говорит мне сознание. И по-своему оно право:
земные мерки, земные представления. Куда от них денешься?..
А результаты у Славика, как я и предполагала, весьма посредственные.