"Ричард Бах. Чужой на земле" - читать интересную книгу автора

спрашиваю: почему весело? Потому что мы любим показывать, на что способны.
Ага. Ответ уже замечен, он на полсекунды замешкался, прежде чем шмыгнуть
за дверь и спрятаться. И почему я люблю показывать, на что способен? Ответ
пойман в лучи ярких прожекторов. Потому что я свободен. Потому что мой дух
не скован 180-фунтовым
телом. Потому что, когда я вместе с самолетом, я обладаю способностями,
которыми обладают только боги. Потому что мне не нужно читать о скорости в
500 узлов или смотреть пленку, снятую с радиоуправляемого самолета, или
пытаться вообразить ее, чтобы узнать, что это такое. В своей свободе я
могу пережить 500 узлов - слившиеся деревья, промелькнувший подо мной
танк, ощущение рычага управления в правой руке и рычага газа в левой,
запах зеленой резины и холодного кислорода, профильтрованный голос
ведущего: "Молодец, Шах-и-Мат". Потому что я могу поведать людям на земле
давно открытую мной истину: Человек не обречен ходить по земле и
подчиняться ее законам. Человек - свободное существо, он имеет власть над
своим окружением, над гордой землей, бывшей так долго его хозяйкой. И эта
свобода так велика, что она вызывает улыбку, которая никогда не уступит
свое место зрелой величественной бесстрастности. Поскольку, как ответ уже
частично сказал, свобода - это весело.
Она послушна, моя машина. Ей не важно, что на бреющем полете она
выпивает столько топлива, сколько водопад - воды. Ей не важно, что об ее
лобовое стекло, кляксами переходя в вечность, бьются лесные насекомые. Она
летит над верхушками деревьев, потому что я хочу, чтобы она там летела,
потому что она чувствительная и послушная машина. Потому что дви-
жением руки в перчатке я дал ей жизнь. Потому что я пишу ее имя на носовой
части фюзеляжа. Потому что она женского рода. Потому что я ее люблю.
Моя любовь к этому самолету рождена не красотой, поскольку
"Тандерстрик" нельзя назвать красивым самолетом. Моя любовь рождена
уважением к его летным качествам. Мой самолет, раз уж я даю ему жизнь,
ожидает, что я буду летать на нем хорошо и правильно. Моя машина простит
меня за то, что мне иногда приходится заставлять ее делать то, что у нее
не получается делать гладко, если у меня для этого есть причины. Но если я
буду постоянно заставлять ее летать так, как летать она не приспособлена,
превышая скорость, с перегревом, рывком давая газ, резко дергая органы
управления, то однажды она хладнокровно убьет меня.
Я уважаю свою машину, и она в ответ уважает меня. Однако я никогда не
говорю: "Мы приземлились" или "Мы в щепки разнесли цель", но всегда: "Я
приземлился", "Я подбил танк". Без самолета я ничто, но я все приписываю
себе. Все эти слова, однако, совсем не значат, что я эгоцентрист.
Я залезаю в кабину своего самолета. Ремнями я пристегиваю себя к
самолету (я пристегиваю свои крылья, свою скорость и свою мощь), подключаю
кислородный шланг к маске (теперь я могу дышать на высоте, где воздух
очень раз-
режен), я подключаю шнур от радиостанции к черному проводу, идущему от
затылка моего шлема (теперь я могу слышать частоты, неслышимые для других;
теперь я могу говорить с десятками разных людей, имеющих особые задания),
я перещелкиваю тумблер пулеметов в положение "огонь" (теперь я могу
движением указательного пальца разрезать пополам шеститонный грузовик, я
могу перевернуть 30-тонный танк одним легким нажатием большого пальца на
пусковую кнопку ракет), я кладу одну руку на рычаг газа, другую на