"Мюррей Бейл. Эвкалипт " - читать интересную книгу автора

прикрывала себе рот ладошкой.
- Как ты только мог? Почему он сам не разнашивал свою дурацкую обувь?
- Он мне платил, - пожимал плечами Холленд.
- Просто кошмар какой-то, ничего ужаснее я в жизни не слышала. Надеюсь,
у меня-то отчима никогда не будет!
Холленд живо заинтересовался. Приятно, когда дочка негодует из-за
нанесенной ему обиды, пусть даже при этом и перебарщивает.
- Честно говоря, я ни о чем таком и не задумывался. - Он пожал
плечами. - Это же просто история - история, вовсе не лишенная интереса,
среди десятков других таких же, если ты понимаешь, о чем я.
И все же сага о ботинках стала одним из первых свидетельств его
инстинктивной тяги к завершенности, классификации, упорядоченности; его
способности "взять в кольцо" тему или ситуацию со всех сторон - и
насладиться собственной в нее погруженностью!
Эллен всегда нравилось, когда отец бывал чем-то поглощен; однако ведь
кто знает, чем оно закончится. Так или иначе, их разная реакция на историю с
башмаками до некоторой степени символизировала разобщение отца и дочери,
даже если ощущали они себя единым целым. И в этом она усматривала
непросчитанное расстояние, по всей видимости отделяющее ее от всех прочих
мужчин; даже не столько расстояние, сколько полочку у нее под локтем, с
высоким прямоугольным краем.

Из своего имения Холленд не без опаски взирал на окрестные
провинциальные ценности, актуальные также и в ближайшем городе. С самого
начала он отослал дочку в женский монастырь в Сиднее, до тех пор, пока - в
силу непонятной причины - не отозвал ее нежданно-негаданно. По крайней мере,
в Сиднее она научилась шить, плавать, носить перчатки. В дортуаре девочка
привыкла к задушевной болтовне с подругами - и к разнообразному
использованию тишины. По выходным, в доме у дальних родственников, Эллен,
чистя овощи, любила ловить краем уха мужские разговоры - и отслеживала, как
пользуются помадой. В имении она уходила куда глаза глядят, гулять на
вольной воле. Отец вроде бы не возражал. Затем она попритихла: ей стукнуло
тринадцать. Почти непроизвольно Холленд надзирал за всеми ее передвижениями:
все равно как если бы защищал. Господь свидетель, ему отнюдь не хотелось,
чтобы дочь его удрала в полутемный городской "Одеон", где заика-кинопроектор
глотает добрых семьдесят процентов слов, а потом вертелась у стойки
молочного бара, как прочие ее сверстницы.
Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.
Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец
ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной -
сплошные локти и красные колени! - и в сходной манере едва ли не круглый год
нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и
скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака:
сейчас - ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту -
глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта
Эйнштейна.
Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в
самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не
говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а
теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной