"Кейдж Бейкер. Мадам Айгюптос" - читать интересную книгу автора

твои интересы и договариваться с мелкими чиновниками. Можешь на меня
положиться.
- Хорошо. - Амонет опустила голову и снова уставилась на огонь. - Мне
нечем тебе заплатить, но я буду лгать, будто ты - не ты, а совсем другой
человек. Кроме того, ты можешь есть с нами и спать во втором фургоне.
- А как насчет одежды? - напомнил Голеску. В знак согласия Амонет
слегка пожала плечами.
- Значит, договорились! - подытожил он, откидываясь. - Кстати, чем
именно ты занимаешься? Я имею в виду - официально?
- Я предсказываю людям будущее, - сказала Амонет.
- Понятно. Только ты мало похожа на цыганку.
- Я не цыганка, - объяснила Амонет устало. - Я из Египта.
- А-а, тогда порядок, - кивнул Голеску и, прижав ноздрю пальцем, трубно
высморкался. - Древняя мудрость таинственного Востока, мистические знания,
полученные от самих фараонов, и так далее, и так далее... Очень удачный ход,
мадам. Во всяком случае, на пейзан должен действовать безотказно.
- Для клоуна ты знаешь чересчур много ученых слов, - заметила Амонет.
Голеску поморщился и почесал щеку, на которой засохли остатки белил.
- Это потому, что я не настоящий клоун, мадам, - возразил он. - Я
жертва обстоятельств, клеветы и политических интриг. Если бы я рассказал вам
с Эмилем свою подлинную историю, вы бы зарыдали от жалости!
Амонет снова улыбнулась. Полоска ослепительно-белых зубов, сверкнувшая
в темноте на фоне ее смуглого лица, показалась Голеску такой страшной, что
он едва не закричал.
- Ну, в этом я сомневаюсь, - только и сказала она.

Этой ночью Голеску не решился отвязать от себя Эмиля, подумав, что не
может полностью доверять Амонет, пока не получит хотя бы пару нормальных
брюк. Пол в фургоне был довольно жестким, но он устроился на нем
относительно удобно, положив Эмиля под голову вместо подушки. Правда, малыш
то и дело принимался хныкать, к тому же от него действительно пахло, как от
старого заплесневелого ковра, однако для человека, который твердо решил как
следует выспаться, это не могло служить помехой.
Только один раз Голеску проснулся от того, что услышал чей-то голос.
Снаружи, в ночном мраке, под раскаленной добела луной, низким гортанным
голосом пела женщина. В ее песне звучала такая глубокая, неизбывная тоска,
что Голеску почувствовал, как к его глазам подступили слезы, а в горле
защипало, хотя в хрипловатых нотах и звуках неведомого языка его
настороженный слух ловил и неясную угрозу. Казалось, там, в темноте, стонет
и жалуется не женщина, а львица, вышедшая на одинокую ночную охоту.
Спросонок Голеску решил было отворить дверь и посмотреть, не может ли он
чем-то утешить Амонет, но от самой этой мысли его бросило в озноб.
Растерянно хрюкнув, Голеску повернулся на бок и снова заснул.
В следующий раз он проснулся только утром, когда фургон качнулся,
жалобно заскрипел и тронулся. Не без труда выдравшись из пестрого тумана
смутных сновидений, Голеску поднял голову и огляделся. Сквозь щели в дощатых
бортах внутрь врывались лучи яркого утреннего солнца, и в них танцевали
пылинки. Несмотря на то, что Голеску почти сразу забыл подробности своих
снов, общее впечатление от них осталось. Сев на полу, он раздраженно засопел
и, обернувшись через плечо, посмотрел на Эмиля, который всем телом прижался