"Григорий Бакланов. Помню, как сейчас..." - читать интересную книгу автора

дождаться немцев.
Вдруг майор Коробов начал снимать с себя ремень вместе с портупеей,
глухо стукнув пистолетом в кобуре о стол, сложил всю амуницию перед
командиром полка, а сам стоял, распоясанный, руки по швам, словно
добровольно сдавался под арест или приговаривал себя к смерти, гимнастерка
из-под ремня сама расправлялась на нем и опадала.
Через несколько лет я встретил его в Москве: по-весеннему в тончайшем
светлом костюме он стоял на бульваре около памятника героям Плевны, что-то
говорил молодой женщине, она улыбалась и погружала лицо в букетик цветов.
И командира полка я встретил после войны в Москве, на Пятницкой улице.
В бекеше военного покроя, отороченной смушкой, в серой полковничьей
порыжелой от солнца папахе, с петельками от погон на ватных плечах, он
переходил трамвайные пути. В приверженности старых военных к бывшей своей
военной форме, даже к подобию ее такое очевидное желание утвердить себя
среди штатских людей и лиц, такая растерянность перед гражданской жизнью, в
которой они не самые умелые, чего-то не поймут, да и поздно уже понимать...
В бекеше, в папахе торчмя, с красным набрякшим лицом пьющего человека
переходил он улицу. На другой стороне была сберкасса и банк, там платили
пенсию по инвалидности, платили за ордена. Недолго платили за них, тогда же,
в сороковых годах, было это отменено.
Я как раз шел оттуда, еще постоял, посмотрел вслед ему. Больше я его
никогда не видел. Он был властный, тяжелый человек, полковник Комардин,
после войны многие на него обижались. Но в бою он был смел, пусть часть
грехов за это ему простится.
Наверное, его уже нет в живых, он и тогда был немолод по тем нашим
меркам. Руки помню его огромные, помороженные, пальцы всегда несколько
растопырены, ими он не очень хорошо владел, но в кулак они сжимались крепко.
Тогда, под венгерским городом Секешфехерваром, он бежал по снегу на пятую
батарею, на которую шли танки, падал, подымался, бежал у всех на виду и еще
издали грозил кулаком и что-то кричал яростно, можно было понять что. Мог ли
я думать, что вот так встречу его без погон ранней зимой в Москве, на
Пятницкой улице? Это было такое далекое будущее, которое и представить
оттуда невозможно. А сейчас все это еще более дальнее прошлое. И в том
далеком прошлом мы брали Секешфехервар, и отдавали, и снова брали, и однажды
я даже позавидовал убитым. Мела поземка, секло лицо сухим снегом, а мы шли
сгорбленные, вымотанные до бесчувствия. А мертвые лежали в кукурузе - и те,
что недавно убиты, и с прошлого раза, - всех заметало снегом, ровняло с
белой землей. Словно среди сна очнувшись, я подумал, на них глядя: они
лежат, им спокойно, а ты еще побегаешь, а потом будешь лежать так.
Но удивительная пора молодость: час поспал убойным сном и опять жив и
жить хочется. В брошенном доме, на полу, увидел я оброненную большую
серебряную медаль - бегун рвет ленточку грудью - и нацепил эту медаль на
гимнастерку повеселить своих разведчиков: мы в тот момент отступали к Дунаю.
Хорошо, что на глаза Комардину не попался в таком виде, он не был большим
ценителем юмора.
И вот - двадцать девятое января, тот самый день, что и Трофимычу
по-своему памятен. Впрочем, тогда я не особенно замечал числа. Был день,
ночь, было рассветное время, когда и артподготовка, и наступление
начинаются, был час, когда темнеет, - все это имело значение и смысл, а сами
числа ничего не значили, как, наверное, ничего они не значили для людей в