"Анатолий Бакуменко. Придурок " - читать интересную книгу автора

что нашел себе в жизни дело, которое хотя и не нравилось моим родителям как
дело бессмысленное и пустое, но нравилось мне. Было просто неожиданно, и я
находил это даже забавным, что за дело такое платят деньги. Даже считают это
работой, а не удовольствием. Можно было - оказывается - читать книги любимых
писателей, думать о них, думать о книгах, что-то понимать, потом понимать
еще больше, и, рефлексируя, создавать новые мысли, записывать их в карточки,
чтобы потом можно было их анализировать и понимать еще больше, но уже не
только об авторе этой книги, не только об этой книге, а о жизни, которая
была уже не жизнью тела, но какая-то другая, настоящая, сказал бы я...
Да, интересно: чтобы жить такой жизнью, нужно было тоже питаться,
оказалось, что мозг - это такой особый желудок, который постоянно требует
пищи. Нет, так сказать нельзя, потому что в результате работы желудка
получаем мы элементарную какашку. Пожалуй, сравнить можно с топкой, которой
для поддержания огня требуется новая порция дровишек. И еще приходил этот
душевный жар, возбуждение какое-то, такое мощное возбуждение, что возникал
озноб меж лопаток... как, если в сауне перегреешься, приходит вот такой же
озноб, означающий, что ты живешь. Нужно было постоянно читать, чтобы думать
и понимать. Но, слава Богу, был дом с белыми колоннами на Фонтанке рядом с
домом графа Льва Николаевича, и там, блуждая меж стеллажами, можно было
ощутить и свою малость, и понять сколько много тебе предстоит узнать еще,
чтобы жить твоей жизнью до конца твоего. Там на верхней полке стеллажа у
стены увидел я тринадцать томов краткой истории философии и был ошарашен
тем, что их тринадцать, и тем, что это только краткая история. Эта
огромность мира обещала интересную, полную невероятных событий и приключений
жизнь впереди.
Почему я все это пишу, когда задача моя говорить о Проворове или Пете,
как назвали его родители. Но что поделаешь, если пути наши всегда
оказывались рядом и шли будто параллельными потоками. Вот и сейчас, когда я
поднимаюсь - пардон, лучше в прошедшем времени - я опять путаюсь, все, все
путаю я.
Я поднимаюсь по парадной лестнице публички. Поворот, еще поворот. Ноги
не хотят идти, потому что я знаю, наверху меня ждет Галина. Она, которая
захотела быть предельно честной. Она наградит меня сейчас всей правдой,
которой я не хочу знать и которая не правда вовсе, потому что ни мне, ни ей
самой она не нужна, но она не догадывается об этом, просто ее воспитали так:
всегда говорить только правду, "сколь горька бы она ни была"... И кому какое
дело до того, нужна эта правда кому или не нужна. Ее произносить нужно
всегда... Но, Боже, есть же слабые люди, они не знают, что делать с больной,
болью отдающей правдой; не все, Господи, настолько умны, чтобы справиться с
правдой, чтобы принять и оценить благородство той, которая (дура набитая!)
собралась сейчас убить тебя и себя навсегда. Приготовилась нанести себе
непоправимый удар, потому что будет при каждом своем очередном разводе
вспоминать, милый мой дурак, тебя. Вспоминать, проклинать, и не будет тебе в
ее памяти покоя.
Но колыхнулось сердце от другого: там, наверху, за последним поворотом
услышал я уже забытое - вот ведь дело-то какое: услышал я забытое гудение,
напоминающее не то примус, не то мычание - "гуделку" его, и выскочила из
меня дурацкая ерунда. Все эти "замирания сердца", предвестники сердечной
боли. Это пел он, пел нескончаемую свою песню, и я полетел за ней, за этой
песней, полетел мимо той, которая обреченно приготовилась к удару, но я