"Дмитрий Михайлович Балашов. Симеон Гордый (Роман, Государи московские, 4)" - читать интересную книгу автора

содеялось видение о горе высокой, снегом укрытой...
- Знаю! - нетерпеливо перебил Симеон. - Снег сошел - то к смерти
преосвященного Петра показало, а гора высокая - к успехам батюшковым...
- Дак всего-то, верно, и не знашь, княже! - возразил Михайло. - Еще и
то было спрошено им у Петра: когда, мол, умру? И святитель ответил ему:
<Когда приидет старец!> И батюшка твой старца того всюю жисть сожидал. А
токмо не баял о том никому. А тут, в последние-то времена, уже хворым
лежучи, единожды постучали в вороты; челядь кинулась прошать: <Кто?> А
там, за воротами: <Старец!> - отмолвили. Ну и доложили князю-батюшке, мол,
старец пришел, пустить ли? Иван-от Данилыч встрепенулси: <Зови!> Ан за
воротами и нету никого... Ну тут он и понял, Данилыч-от наш, и постиг... И
в одночасье схиму на себя положил. Токмо чаял тебя, господине, узреть
перед своею кончиною... Не довелось.
Боярин опять косо поглядел на молодого князя. Симеон лежал, смежив
вежды, словно бы спал, и только предательски проблеснувшая из-под ресниц
слезинка выдала, сколь тяжка была для него правда сия. Михайло Терентьич
поднялся, досадуя на себя, что расстроил не ко времени господина, а и
умолчать было непристойно. Должон знать, потому - сын! Пятясь, покинул
тесный покачивающийся покой. Симеон покивал уходящему, хотел вымолвить
слово, да голос отказал, вновь судорогою свело горло. Каково же было
батюшке знать о конце своем и все еще надеять, сожидать встречи...
Последней. Так и не состоявшей... Из-за меня, токмо из-за меня! И теперь,
когда боярин ушел, стало мочно дать волю слезам и сдавленному беззвучному
рыданию. Все равно... Все одно... Прости меня! Прости хоть там, в мире
горнем!
Холоп влез было с трапезою. Симеон только свирепо рыкнул на него:
<Уйди!> А между тем надо было принять трапезу, надо было выйти к боярам...
И надо было додумать до конца горькую некую истину, открывшуюся ему в эти
последние дни, о коей не сумел (или не восхотел?) поведать ему покойный
родитель. Надо было... Надо было... надо... Лодьи уже подходили к Мячкову,
а он все лежал, не в силах заставить себя встать, выйти, явить холопам и
дружине <лик ясен и образ леповит> - как то пристало и пристойно было
грядущему великому князю Руси Владимирской... Хоть и то знал, что
переломит себя обязательно: встанет, выйдет, явит и все должное
произнесет. А пока: <Господи! Пройдут года, и века пройдут, и минет все
сущее днесь, и ты, великий, невестимо для меня возвеличишь, прославив, или
сотрешь в персть родимую Русь. И ежели прославишь и утвердишь - помяни
меня, Господи! Попомни, что и я отринул свое от себя для того, чтобы
оберечь землю народа своего, что и я, малый, жил и мыслил ради великого и
всечасно смирял и смиряю гордыню свою пред тобою! Прими лепт мой в
сокровищницу свою и не отринь от престола славы нижайшего раба твоего!>


ГЛАВА 5

Кто стоит в церкви, и тяжко вздыхает, и бьет поклоны земно, склоняя
выю, и плачет о гресех своих, и кает на исповеди духовнику своему? Тать ли
ночной? Кровопивец несытый? Нет! Простой людин, ремесленник, землепашец,
воин али купец. Днем еще обманывал и обвешивал, сбывал лежалый, гнилой ли,
подмоченный товар, таил подати, тиранил жену, блудил ли непутем, таясь от