"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

о получении ханом Мурадом московского серебра...
В лугах, в Замоскворечье, полно народу, селян и горожан, ныне
неотличимых друг от друга. Бабы в пестротканых сарафанах, в полотняных
рубахах, изузоренных вышивкою, у иной и праздничные лапти в два цвета
плетены, в узорных головках с алым, серебряным или золотым верхом - ежели
цветной плат спущен на плеча или брошен от жары на межу, - гребут сено.
Мужики распояской мечут стога. Бабы заливисто поют, в лад взмахивая
граблями. Парни, не прекращая работы, задирают девок, те отшучиваются,
бросая из-под ресниц долгие дурманные взоры на иного полюбившегося
молодца. На коротком роздыхе, когда старшие валятся под стог передохнуть,
эти с визгом и хохотом бегают взапуски в горелки, только бы догнать,
ощутить под рукою горячие трепетные девичьи плечи.
- Горю, горю, пень! - слышится там и тут.
- Чего горишь?
- Девки хочу!
- Какой?
- Молодой!
- А любишь?
- Люблю!
- Выступки купишь?
- Куплю!
- Прощай, дружок, не попадайся! - с хохотом звучит лукавый ответ.
Матери и отцы улыбаются: ништо! Сами были молоды дак!
Покос отведут, а там уж заколосится рожь, а там уж и жатва, главная
страда крестьянская. Сторожевые на высоких рубленых кострах стены
московской, изнывая от безделья, с завистью смотрят вдаль, на усыпанные
словно яркими цветами луга. Три четверти дружины распущено ныне, и все на
покосе. Им одним охранять Москву! Скорей бы смениться да хоть в руки взять
легкие рогатые тройни, хоть пару копен поддеть да кинуть, играя силою,
целиком, не разрушая, на стог! И сощурить глаза, слыша восхищенный бабий
толк, и вдохнуть грудью щекотный вкусный дух свежего сена!
Облака висят дремотные, тающие по краям окоема, не мешая солнцу, что
шлет стрелами свои золотые лучи, вонзая их в вороха исходящей паром, прямо
воочью сохнущей кошеной травы.
В митрополичьих покоях тишина. Все окошки выставлены ради прохлады.
Во дворце пустынно, молодые служки да и монашествующая братия на покосе.
Сейчас в белых холщовых подрясниках тоже гребут и мечут, только что без
песен, в согласной, почти молитвенной тишине, пока какой-нибудь дьяконский
бас не грянет, не выдержавши молчания, стихиру, и тогда обрадованно
стройно подхватят на голоса, и словно и работа резвее пойдет под глаголы
божественных песнопений.
Алексий один со Станятою, верным секретарем своим. Митрополит в
холщовом нижнем облачении, в одной камилавке. Жарко, хотя в окна и
задувает порой. Даже сюда, во владычный покой, доносит томительно-сладкий
дух скошенного сена, и Алексий на краткий миг прижмуривает глаза, трет
веки, представляя себе безотчетно ряды косцов на зеленом пестроцветном
лугу.
Недавно отправили серебро в Орду, и у обоих, у Алексия и
Леонтия-Станяты, невольное чувство легкой опустошенности.
- А ежели Мамай все-таки разобьет Мурута? - спрашивает негромко