"Дмитрий Балашов. Воля и власть (Роман) ((Государи московские; #8)" - читать интересную книгу автора

трости - Костянтин Дмитрич Шея-Зернов, коему пошло уже далеко на восьмой
десяток, и Иван Андреич Хромой, шестидесятилетний муж, из широко
разветвившегося рода Акинфичей, на коего Костянтин Шея ради разницы лет
взирал слегка покровительственно.
И тот и другой в долгих шубах: Иван Хромой в собольей, а Костянтин
Шея в шубе из седых бобров; и оба в круглых, высоких, опушенных сибирским
соболем шапках, с тростями с резными навершиями зуба рыбьего, только у
Костянтина Шеи рукоять украшена бухарскою бирюзой, а у Ивана Хромого посох
усыпан речным северным жемчугом. Они пришли решать о мире с Новым Городом
и теперь сожидали останних бояр Думы государевой. Оба знали о стыдном
двинском погроме, и у обоих были к тому свои зазнобы. Костянтин Шея выдал
дочь замуж за несчастливого ростовского князька, схваченного и
ограбленного в Орлеце. <Отличился зятек!> - со снисходительной насмешкой
отвечал теперь Шея на вопросы, попреки и сочувствия ближников. И не понять
было, сожалеет ли он сам об оплошке ростовского зятя, радуется ли зазнобе
родича, не поддержавшего семейную честь. А Иван Хромой, вдосталь
обеспокоенный судьбою своего самого крупного владения, все не мог
допытать: пограбили новгородцы волость Ергу, доставшуюся ему вместе с
рукою сестры убитого на Воже Монастырева, или обошли стороной? Свои холопы
оттоль еще не прибыли, а от посельского дошло зело невразумительное
послание, процарапанное на бересте, что, мол, <Ушкуеве пакостя Белозерский
городок ограби, а ле сёла ти невеле бысть>. Что хотел сказать посельский
этим <невеле бысть>, Иван Хромой, как не бился, понять не мог. И теперь,
окроме дел государевых, сожидал встречи с княжьим гонцом, дабы уяснить
размеры возможных проторей.
Поглядывая друг на друга, бояре, своих бед не касаясь, вели неспешный
разговор о том, что волновало всегда и всех: честь в Думе была по месту,
кто кого выше сидел, да и выгодные службы, на которые могли послать, а
могли и не послать, решались по ряду и родовой выслуге. Тому и другому не
нравилось начавшееся при Василии Дмитриче засилие наезжих смоленских и
литовских княжат, Ростиславичей и Гедиминовичей. Обсудили и осудили
входившего в силу Ивана Дмитрича Всеволожа: <Торопит князек! Побогател-то
с Микулиных волостей, не инако! С наше бы послужил исперва!> Потом перешли
на только что прибывшего на Москву литовского князя Юрия Патрикеевича, что
<заехал> многих бояр, получивши место в Думе не по ряду и заслугам, а
единственно по тому, что Гедиминович великой княгине Софье по пригожеству
пришел. <Больно много воли бабе своей дает!> - снедовольничал Хромой, не
называя поименно ни Софью, ни Василия. Шея лишь дернул усом, смолчал.
Корить великого князя - самое пустое дело!
- Он-ить и вашего Федора Сабура заедет! - не отступался Хромой. - И
Воронцовых, и Митрия Василича, и Собакиных, и Добрынского!
- Ну, Федор Сабур тех всех выше сидит! - возразил Шея, слегка
пошевелясь в своем бобровом опашне. Со спокойствием, рожденным
преклонностью лет, стал перечислять, кто под кем должен сидеть и сидит в
Думе государевой из Вельяминовых, Акинфичей, Кобылиных-Кошкиных, Зерновых,
Бяконтовых, Морозовых и Квашниных. Выходило, что бояре старых родов пока
не очень-то уступали наезжим княжатам.
- Выше всех сидел при великом князе Дмитрии Федор Андреич Свибл! - не
удержавшись, похвастал Хромой местом опального старшего брата. Шея, хитро
скосив глаз, глянул на него. Акинфичи сумели не пострадать после опалы