"Дмитрий Балашов. Вечер столетия (Святая Русь, #7) [И]" - читать интересную книгу автора

русского?
Дай, Господи, земле моей разумения и воли, дай пастырей добрых народу
моему!
Небо померкло. Одна только пурпуровая полоса еще горела на закатной
стороне стемневшего небесного свода, и по густому окрасу ее виделось:
завтра будет мороз.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Пока продолжались пышные встречи, пока кормили и поили ляшских и
литовских вельмож, Василию все не удавалось поговорить с родителем с глазу
на глаз. Братья и сестры за время его долгого отсутствия выросли, стали
почти чужими. Юрий фыркал заносчиво, не желая близости с воротившимся
братом. Только сестра Маша с Настей сразу приняли обретенного старшего
брата и ходили за ним хвостом, расспрашивая, как там и что. Какова
королева Ядвига, да как одеваются польские паненки, да как себя ведут?
Пришлось показать и даже поцеловать руки тотчас зардевшимся девочкам.
Все родное, домашнее было ему теперь как-то внове. С гульбища теремов
глядючи на раскинувшийся у ног Кремник, тотчас вспоминал он игольчатые
готические соборы Кракова, крепостные белокаменные башни и стены ревниво
сравнивались с каменными замками и стенами польских городов, и порою свое
казалось и проще, и хуже, а порою - узорнее и милей. Он даже от великой
трудноты душевной обратился к Даниле Феофанычу, и старый спутник княжой
подумал, помедлил, ухватив себя за бороду, и ответил наконец так:
- Свое! Вона, татары в шатрах, в юртах ентих весь век живут, и не
забедно им! Свое завсегда милей, да и привычнее. У нас ить дожди, сырь!
Выстрой себе из камяни замок-от, дак простудной хвори не оберешься!
Русскому человеку без бревенчатой сосновой хоромины, без русской печи с
лежанкой да без бани - не жисть!
Объяснил, а не успокоил. Только месяцы спустя, когда поблекли
воспоминания о пышных краковских празднествах, начал Василий понемногу
чуять свое, родное по-должному - как неотторжимо свое до и помимо
сравнений, хоть с восточною, хоть с западною украсою...
Отец позвал его на говорю неделю спустя. До того, понял Василий,
присматривался к сыну, и не просто так, а для чего-то крайне надобного
родителю. И первый вопрос, когда остались наконец вдвоем в горнице верхних
теремов, в тесной, жарко натопленной, застланной не ковром, а косматой
медвединой, загроможденной огромным расписным сундуком и обширной постелью
с пологом, увешанной по стенам иконами и оружием (дареным, ордынским), -
первый вопрос был у отца к сыну:
- Не обесерменился тамо, в ляхах? ("Обесермениться" в Польше было не
можно, но Василий смолчал, дабы не прекословить отцу.) В латынскую ересь
не впал? - уточнил Дмитрий, подозрительно глянув на сына. - Как Киприан
твой...
О Киприановом "латынстве" Василий тоже не стал спорить. Ни к чему
было! Отец все одно не хочет и не захочет, пока жив, видеть возле себя
болгарина.
- Киприана твоего видеть не хочу. Трус! - с нажимом продолжил отец. -
Умру - тогда поступайте как знаете! Москвы сожженной простить ему не могу.