"Дмитрий Балашов. Вечер столетия (Святая Русь, #7) [И]" - читать интересную книгу автора

капустою, сыры и кади с топленым маслом, копченую и вяленую рыбу - много
чего было во владычных амбарах и бертьяницах. Так что обоз все
увеличивался и увеличивался, а Иван, срывая голос и увеча бока скакуна
острогами, мчался то туда, то сюда, с бранью торопя непроворных даньщиков,
которые, относясь к Пимену так же, как и сам Иван, отнюдь не спешили
поставлять своему митрополиту просимое... Не Алексий! Подождет! Такое было
говорено даже и вслух. Иван бесился еще и потому, что отлично понимал
мужиков и на их месте поступал бы точно так же. Но не будешь же объяснять,
что ты и сам готовишь западню Пимену, хотя по видимости исполняешь его
повеления! Пимена, кажется, не любил уже никто.
Меж тем миновали Владимир, в устье Оки очень долго возились на ту
сторону. Долго тянулись возы мимо города к монастырю. Завтра их придет
заворачивать обратно к вымолам! "При Алексии такой бы дури не стали
делать!" - негодовал Иван.
Грамоту Федора Симоновского, нынешнего владыки Ростовского, он смог
передать епископу Евфросину только поздно вечером.
Суздальский владыка выглядел усталым. Долго вглядывался в лик
обозного старшого, веря и не веря подлинности послания и вновь разглядывая
свинцовую печать ростовского епископа. В конце концов набычившийся Иван
высказал:
- Не думай, владыко, што я Пименов потатчик! Был бы таков, не взял и
грамоты той! А ты помысли путем: кого вы на место батьки Алексия
поставили? Сором! - И вышел, уже не интересуясь выражением лица
нижегородского епископа. Скользом прошло: повестит Пимену? А, пущай! Неуж
княжич Василий не найдет дела своему сотоварищу по ордынскому бегству и
краковскому сидению? Хорош будет тогда и князь! Еще и Данилу Феофаныча
вспомнил Иван... Да нет, всяко не оставят в беде!
Рядиться с купцами, продавать обилие было уже не его дело, на то
Пимен послал своих келаря с казначеем, и Иван, поужинав вместе с
обозниками в монастырской трапезной под обязательное чтение молитв и житий
из Синайского патерика, которые давно знал и потому слушал вполуха, решил
до сна все же сгонять в город, найти старого приятеля, гостя торгового, да
и так просто... глянуть с высокого речного берега в заволжскую ширь.
Отдохнувший конь пошел хорошею широкою рысью, и Иван, с удовольствием
подставляя лицо ветру, уже не такому, как дома, а иному, ордынскому (или
так казалось, вспоминая Сарай?), весь отдавался ощущению воли и редкой для
него беззаботности бытия. Кормы, дани, мужики, еще не вывезенный хлеб в
скирдах - все отошло куда-то посторонь. И только это вот - великая река, в
вечереющих сумерках особенно величественная, и неоглядная даль отсюда, с
горного берега, и затихающее кипение этого многажды разоряемого, но все
растущего упорного города, и стада судов на воде, на которых кое-где уже
загорались смолистые факельные огоньки. (Когда стемнеет, река станет
похожей на второе небо, усеянное трепещущими звездами.)
В городских воротах его, ругнувшись, едва пропустили нижегородские
ратные. Но и о ссоре с воротной сторожей Иван Федоров сразу же забыл,
когда начались крутые, лезущие в гору улочки, терема на рубленых
подклетах, нависающие над обрывом, а любопытные взоры нижегородских
молодиц, лукаво бросаемые на проезжего странника, заставили сладко
стесниться сердце, и тенью, почти бестелесным воспоминанием напомнилась
давняя его юношеская любовь. Где-то здесь работает сейчас старый мастер,