"Дмитрий Балашов. Вечер столетия (Святая Русь, #7) [И]" - читать интересную книгу автора

странно было, как ее руки только что привычно, сами собой вспоминали, что
и чем брать, как пристойно разделывать дичь, держать вилку, как без обиды,
чуть свысока взглядывалось на давешнего слугу, что было оскорбил ее по
приезде... Ну и останься она тут вечной приживалкою Василь Василичевой
вдовы - и что? Так же ли чествовала бы ее Марья Михайловна или
третировала, как этих убогих старушек? И не стало бы у нее тогда всей ее
пестрой, богатой и трудами и воспоминаниями жизни, всем тем, что есть
теперь и чего уже никогда у нее не отнять. Не было бы ни Ивана, ни
Любавы... Да и в чем коренной смысл бытия? Не в богатстве и даже не в
славе, ничего того на тот свет с собой не возьмешь! А токмо в человеческом
- в любви, в дружестве, в том, что согревает и после смерти...
- Спасибо тебе, Наталья! - говорила Марья Михайловна, троекратно
целуя гостью на прощанье. - Утешила ты меня, разговорила. Мне ить порою и
потолковать так вот попросту не с кем! С великими боярынями не можно, с
прислугой тоже нельзя! Те величаются, а эти в рот смотрят, каку безлепицу
ни измолвишь - примут, как "Отче наш"... Заезжай! Не забывай старуху!
У ворот сожидал прежний холоп с возком.
- Приказано до дому отвезти! Извиняй меня, боярыня, за дурь холопью!
- Ничего, молодец! - с тенью улыбки отмолвила Наталья. - Горя
повидашь поболе - поумнеешь!
Марья Михайловна вышла проводить Наталью на крыльцо и стояла, кутая
плечи в индийский плат, пока возок не скрылся за поворотом улицы.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В июле, шестого числа, вернулся из Цареграда Пимен. В Москве бушевал
сенокос. Все и вся, стар и мал были в полях. Торопясь ухватить ведреные
дни, косили и гребли, метали высокие копны. Мотаясь по деревням, из
Острового во владычную волость, Иван Федоров углядел, что уже многие
мужики начинают косить литовками стоя, а не в наклонку, как горбушей. У
самого пока получалось плохо. Пробовал, но коса то и дело уходила острием
в землю. Да и некогда было особо-то ходить с косой!
Ухитрился все же, захватя двоих молодших дружинников, слетать к
Лутоне, и там, не разгибаясь, троима за полный летний день почти огоревали
весь Услюмов сенокосный клин. Впрочем, старшой Лутонин, двенадцатилетний
Пашка Носырь, косил прилично, а десятилетняя Нюнка уже гребла, ну а
хозяйка Лутонина, Мотя, так прямо и летала по покосу, катаясь клубком,
только и мелькали грабли в руках.
Поздно вечером - уже малиново разлившийся закат огустел и смерк -
потные, разгоряченные работой, слив на себя в бане по нескольку ковшей
разогретой воды, сидели в волглых рубахах вкруг стола, жрали, отпивались
янтарным квасом, а неутомимая Мотя крутилась вокруг мужиков, подавала на
стол то одно, то другое и вынесла под конец корчагу медовой браги. И было
хорошо! Давно уже в дали дальние ушло то время, когда молодой Иван невесть
с какой барской спеси гребовал двоюродником своим! Теперь, сидя рядом с
заматеревшим, в негустой клокастой бороде Лутоней, он отдыхал душой,
смеясь и гуторя, тискал брата за плечи, слушал тишину, наползающую из-за
кустов, кивал Лутониным соседям, собравшимся на огонек, мужикам и бабам с
натруженными тяжелыми руками, которыми бережно и когтисто ухватывали они