"Константин Бальмонт. Воздушный путь (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

Мне остались верны только двое: Петька, сын кузнеца, студент-медик, мой
земляк, и мефистофелевская натура, студент-юрист Фомушка, сибиряк, видавший
на своем недолгом веку много людей прижимистых и потому вдвойне всегда
растроганный на мою наивность и нерасчетливость. А я был, правда, робкий и
мечтательный, и многое для меня было невозможным, что возможно теперь. В эти
два дня, 12 и 13 марта, я видел их обоих, и они странно вплелись в повесть
моей жизни.
Когда после обеда я вернулся с Мелиттой домой, мы бродили по коридору,
и она как ребенок обрадовалась на только что выставленное там окно. Большое
окно, которым кончался длинный коридор наш, в третьем этаже, выходило на
гостиничный мощеный двор, а напротив был другой корпус гостиницы. Мы
подошли, обнявшись, к окну и долго смотрели вниз. В мой мозг туманными
наслоениями вошла какая-то бесформенная мысль, и все - я у окна,
противоположное здание, и этот двор там, внизу, - все слилось в одну
неопределимую цельность. Я не говорил ни слова и не сделал никакого
движения, пока мы так стояли у окна. Но души ведь слышат друг друга - или
это была простая случайность? Мелитта сказала: "Вот высоко, а если
броситься, все равно не убьешь себя, только изуродуешься". Я ничего не
ответил. Я даже удивился, и во мне бессильно шевельнулось: "Какое это
отношение имеет ко мне?"
Мы вернулись в нашу комнату. На минутку забегал Фомушка и занес только
что появившуюся "Крейцерову сонату". Она ходила тогда по рукам
гектографированной. "До завтра, - сказал он. - Утром зайду. Прочтите. Да
только не поссорьтесь". Он усмехнулся своей обычной насмешливой улыбкой,
высокая его фигура качнулась, и он ушел.
Мы поссорились. Не в первый раз. Потому что Мелитта была ревнива, и,
хотя я не давал поводов к ревности, она ревновала меня к прошлому и между
нами возникали мучительные сцены. Я был наивен, и год тому назад, когда мы
только что повенчались, в первую же ночь я ей рассказал, что я любил
когда-то одну польскую девушку, служанку, и она меня любила, и это была моя
первая любовь. Она молчала, пока я рассказывал, и, увлеченный воспоминанием,
я говорил и говорил, думая, что она слушает меня так же вольно и радостно,
как я говорил, думал, что она участвует мыслью в моем далеком юношеском
сновидении. Она же, выслушав, сказала мне такие слова, такие слова, такие
оскорбительные слова, каких я тогда еще не знал. Это была первая наша ссора,
и я понял еще тогда, что случилось что-то непоправимое, что я связал свою
жизнь с той, кого я не знал, что я не должен был этого делать, что я вступил
в запутанность, на дорогу рабства, которая приведет неизбежно к чему-то
темному. Одна фраза в "Крейцеровой сонате", грубая фраза, как груба и
цинична вся эта вещь, взбудоражила в Мелитте все темное, что в ней иногда
вставало помимо ее воли. И она, такая нежная, такая женственная, опять и
опять осквернила мою и свою душу бесцельным и грязным ужасом, который
называется ревность.
Последние недели веяние смерти было со мною неотступно, и ночью, когда
мы были так близко друг от друга, в ней часто должны были возникать злые
мысли, потому что она не видела того, что во мне трепетало безысходно, и
видела лишь, что вот я холоден как труп и безответен к ее ласкам. И она, не
понимая, разражалась слезами, и порою она, искажаясь, говорила мне страшные,
незабываемые, несправедливые слова. И потом, разметав свою взволнованность в
подобной сцене, она по-детски ласково просила меня простить ее. Я целовал ее