"Оноре Де Бальзак. Поручение" - читать интересную книгу автора

хладнокровием за обеденным столом: он съел почти весь обед - к великому
наслаждению дочери, улыбавшейся при виде того, как отец нарушает все
предписания ее матери. Легкая стычка между графом и каноником объяснила
мне странную беззаботность этого супруга. Врачи, чтобы излечить графа от
какой-то серьезной болезни, название которой ускользнуло из моей памяти,
предписали ему строгую диету. А он страдал жестокой прожорливостью, как
это часто бывает у выздоравливающих, животная алчность перевесила в нем
все человеческие чувства. Я увидел природу во всей ее подлинной
реальности, одновременно в двух разных, глубоко различных обличиях, я мог
наблюдать комическое рядом с самым ужасным страданием. Вечер прошел
печально. Я был утомлен. Каноник напрягал все силы своего ума, чтобы
догадаться, почему плакала его племянница. Муж молча переваривал съеденный
обед, удовлетворившись довольно смутным разъяснением, полученным от жены
через горничную: кажется, графиня объяснила свое состояние одним из
обычных женских недомоганий. Все мы легли рано. Лакей повел меня в
отведенную мне комнату. Проходя мимо спальни графини, я робко осведомился
о том, как она себя чувствует. Узнав мой голос, она попросила меня войти,
хотела заговорить со мной; но, не будучи в силах произнести ни слова, она
наклонила голову, и я удалился. Несмотря на мучительные чувства, пережитые
мною за этот день со всей искренностью юности, утомление от тяжелого
пешего перехода взяло свое: я уснул. В поздний ночной час меня разбудил
легкий шорох: то порывисто скользнули вдоль железного прута кольца моей
занавески. Я увидел, что в ногах моей кровати сидит графиня. Свет лампы,
поставленной на стол, ярко освещал ее лицо.
- Да правда ли все это, сударь? - сказала она. - Я не знаю, как смогу
я жить после такого страшного удара. Но сейчас я спокойна. Я хочу все
узнать "Ну и спокойствие!" - сказал я себе, видя пугающую бледность ее
щек, оттеняемую каштановыми волосами, слыша глубокий, глухой звук ее
голоса, поражаясь тому опустошению, которое произвела скорбь в чертах ее
лица. Она уже поблекла, как лист, с которого сбежали последние осенние
краски. В ее покрасневших, вспухших глазах, утративших все свое
очарование, отражалась лишь горькая, глубокая скорбь: как будто серая туча
нависла там, где раньше искрилось солнце.
Не останавливаясь на слишком мучительных для нее обстоятельствах, я
безыскусственно описал ей то мгновенно разыгравшееся происшествие, которое
отняло у нее ее возлюбленного. Я рассказал ей про первый день нашего
путешествия, исполненный воспоминаний об их любви. Она не плакала, она
жадно слушала, наклонив ко мне голову, как усердный врач, определяющий
болезнь. Я улучил минуту, когда мне показалось, что она до конца открыла
свое сердце страданию и хочет окунуться в свое горе со всей той
безудержностью, которая рождается из первого пыла отчаяния; тогда я
заговорил о тех опасениях, которые волновали бедного юношу перед смертью,
и рассказал ей, как и почему возложил он на меня роковое поручение.
Мрачный пламень, вырвавшийся из глубочайших недр души, осушил слезы на ее
глазах. Как это ни трудно себе представить, но она побледнела еще больше.
Я протянул ей привезенные мною письма - они хранились у меня под подушкой.
Она машинально взяла их; потом, содрогнувшись, сказала глухим, беззвучным
голосом:
- А я-то жгла его письма! У меня ничего не осталось от него. Ничего!
Ничего!