"Джулиан Барнс. Вспышка" - читать интересную книгу автора

номере затхлой гостиницы, притворяться, что приобрел, когда на самом деле
потерял, тешить бессонницу уютными "если бы", а потом вернуться на вокзал и
вновь стоять в одиночестве в более милосердном свете, но перед менее
радостным путешествием - те же сорок пять верст, но в обратном направлении.
На поездку из Мценска в Орел, которую он будет фетишизировать до конца своих
дней, постоянно отбрасывает тень вторая, нигде не упомянутая поездка из Орла
в Мценск.
И вот он предлагает еще одно воображаемое путешествие, снова в Италию.
Теперь она уже замужем, но эта перемена в ее положении не обсуждается. Вино
надо пить. Она едет в Италию - вероятно, с мужем, хотя он не справляется о
ее попутчиках. Он одобряет поездку хотя бы по той причине, что она позволяет
ему предложить альтернативу - на этот раз не мятежный медовый месяц, а
спокойное путешествие в безболезненном условно-прошедшем. "Я прожил во
Флоренции - много, много лет тому назад (в 1858 году) - десять прелестнейших
дней". Время при таком использовании становится анестезирующим средством.
Это было так много, много лет тому назад, что ему "еще сорока лет не было" -
и значит, основа жизни не свелась еще к самоотречению. "Она [Флоренция]
оставила во мне самое поэтическое, самое пленительное воспоминание... а
между тем я был там один... Что бы это было, если бы у меня была спутница,
симпатическая, хорошая, красивая (это уж непременно)..."
Так вполне безопасно. Воображением можно управлять, используя дар
ложной памяти. Позже, уже в нашем столетии, политические руководители его
страны весьма успешно будут вымарывать людей из истории, убирая их с
фотографий. А пока - вот он сидит, склонившись над своим альбомом
воспоминаний и аккуратно вклеивая в них фигуру красивой спутницы. Лепи его
сюда, этот снимок кроткой, привлекательной Верочки, и любуйся черной тенью,
которую отбрасывает под омолаживающим светом лампы твоя седая голова.

4. В Ясной Поляне

Вскоре после встречи с ней он поехал в гости к Толстому, который взял
его на охоту. Его посадили в лучшую засидку, над которой обычно пролетало
много бекасов. Но в тот день небо ничего ему не подарило. От засидки
Толстого то и дело доносился выстрел; вот еще один; вот еще один. Словно все
бекасы слетались к Толстому на ружье. Это казалось закономерным. А он
подстрелил всего одну птицу, да и ту собаки не смогли найти.
Толстой презирал его с самого начала; считал человеком бесхребетным,
колеблющимся, женственным, считал изящным пустомелей и легковесным
западником; потом привечал его, не выносил его, провел с ним неделю в
Дижоне, ссорился с ним, прощал его, ценил его, гостил у него, вызвал его на
дуэль, привечал его, презирал его. Вот как Толстой выразил ему сочувствие,
когда он лежал во Франции смертельно больной: "Известия о вашей болезни...
ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я
почувствовал, как я вас люблю. Я почувствовал, что, если вы умрете прежде
меня, мне будет очень больно".
Самоотречение в его стиле вызвало бы в то время у Толстого только
презрение. Позднее Толстой пришел к своему варианту самоотречения, обрушился
на похоть и блуд и призвал искать спасения в крестьянской простоте. Путного
ничего не вышло - он был иначе устроен. Кто-то может обвинить его в обмане,
в том, что его самоотречение было фальшивым; но, скорее всего, он просто не