"Джулиан Барнс. По ту сторону Ла-Манша" - читать интересную книгу автора

сочла это банальным. Когда он объяснил, что это, разумеется, не просто
запрограммированное изображение времен года, но кинетическое пробуждение
памяти о них, пропущенное через познанную реальность других, не английских,
времен года, она сочла это теоретизированием. Когда с веселой усмешкой он
сообщил, что каждая часть точно уместится на двух сторонах граммофонной
пластинки, она сочла это подгонкой. Недоверчиво отнесясь к первым наброскам,
она не одобрила напечатанную партитуру и сомневалась, что, услышав сюиту,
изменит свое мнение.
Они с самого начала договорились ставить правду выше общепринятых
правил вежливости. Но когда две правды сталкиваются, и одна из них
отбрасывается как убогое личное мнение невежественной дуры-француженки,
тогда, пожалуй, стоит помянуть добрым словом общепринятые правила
вежливости. Бог свидетель, она всегда восхищалась его музыкой. Она
отказалась от собственной карьеры, от собственной жизни ради него, но теперь
это не только словно бы ничего не стоило, но и ставилось ей в вину. Правдой
было то, думала она - и это была ЕЕ правда! - что некоторым композиторам
суждено прекрасное последнее цветение, а другим - нет. Пожалуй, "Элегию для
виолончели соло" будут помнить - хотя теперь ее слишком частые похвалы
"Элегии" пробуждали в Леонарде подозрительность, - но не "Четыре английских
времени года". "Предоставь все это Элгару", - сказала она, подразумевая вот
что: "Мне кажется, ты заигрываешь со страной, которую сознательно покинул,
предаешься того рода ностальгии, которую всегда презирал; хуже того, ты
словно придумываешь ностальгию, которую на самом деле не ощущаешь, просто
чтобы купаться в ней. Презрев славу, ты теперь словно ищешь ее. Если бы
только ты сказал мне с торжеством, что твое произведение НЕ ляжет точно на
обе стороны граммофонной пластинки".
Были и еще правды - или убогие личные мнения, - которые ей не удавалось
открыть ему. То, что она тоже нездорова и доктор говорит об операции.
Доктору она ответила, что подождет, пока нынешний кризис не разрешится. Под
этим она подразумевала: "Когда Леонард умрет и уже не будет иметь значения,
соглашусь ли я на хирургическое вмешательство или нет". Его смерть
главенствовала над ее смертью. Это не вызывало у нее возмущения.
Однако вызывало возмущение, что ее называют punaise de sacristie - она
не посещала мессы, а мысль об исповеди спустя столько десятилетий казалась
ей гротескной. Но каждый должен встречать вечность по-своему, и, сидя одна в
пустой церкви, она старалась воспринять свое исчезновение, а не искала
утешения в ритуалах. Леонард притворялся, будто не видит разницы. "Узкий
конец клина" - сказал бы он, то есть сказал. Она считала, что они просто
по-разному воспринимают неизбежное. Конечно, ему это не нравилось, он этого
не понимал. С приближением конца он становился все большим тираном. Чем
стремительнее слабела его сила, тем упорнее он ее утверждал.
По потолку у нее над головой каминные щипцы отбарабанили первые такты
бетховенской Пятой. Значит, он услышал или догадался, что она вернулась. Она
тяжело взбежала по лестнице, на повороте ударившись локтем о столбик перил.
Он сидел в кровати, держа щипцы вертикально.
- Привела с собой своего попа? - осведомился он, но, против
обыкновения, с улыбкой. Она начала поправлять его одеяла, а он делал вид,
будто противится, но когда она нагнулась возле него, он положил ладонь ей на
шею под туго стянутым узлом седеющих волос и назвал ее ma Berlinoise.[2]
Когда они поселились в Сен-Мор-де-Версель, она не предвидела, что они