"Доналд Бартелми. Возвращайтесь, доктор Калигари" - читать интересную книгу автора

отрицать то, что являет глаз, что разум осознает как истину. Бэйн-Хипкисс
выкручивает руки моей доверчивости, кот в мешке. Если не (6) и не (1), готов
ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидарность? Но плач
невыносим, неестествен, его следует оставлять на особые случаи. Телеграмма
среди ночи, железнодорожные катастрофы, землетрясения, война.
- Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается),
когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей
Богоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался, отец
Блау, поп-физрук, сказал, что я отлыниваю от полезного для здоровья спорта,
дабы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и других разнообразных
грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной группой моих
современников.
Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем
временем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против
Американской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка
неисправен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и
сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время
взаправду проходит?
- Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы знать
все. И ему было что знать. Ибо я больше не верил так, как должен был верить.
Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда был чрезмерно
восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить: Ты можешь изменить
мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые моменты ритуала
омерзительно похожи на сцену воскрешения в "Невесте Франкенштейна". Он был
шокирован.
Бэйн-Хипкисс бледнеет, он и сам шокирован.
- Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стремился
наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес, он смущал
меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я, что во всем этом
недокормленном приходе только я выделял достаточное количество гормонов и
тщательно пережевывал суп и жареную картошку, кои были нашим ежедневным
рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приблизиться к
баскетбольной корзине?
- Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, - резонно отметил
Бэйн-Хипкисс.
- К сожалению, то было только начало. Однажды, посреди доброго Акта
Покаяния - а отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, - я выпрыгнул
из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда не
возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негритянку,
чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая всегда сидела
в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув отца Блау,
бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч: грязных
мыслишек, злости, брани, непослушания. Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два
сиденья (почему именно два за один раз?), голос почти срывается:
- Грязных мыслишек?
- Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными
образами рода. По большей части они тогда касались Недды-Энн Буш, которая
жила через два дома от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее окнами
я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет горел аккурат
между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько раз, а именно: 3