"Эрве Базен. Зеленый храм" - читать интересную книгу автора

II

Если согласиться с тем, что мертвые тоже имеют свои "годовщины" (слово
бессмысленное, ибо для них нет больше времени), то сегодня - годовщина моей
жены. Ей исполнилось бы шестьдесят лет. Она остановилась на пятидесяти двух,
оставив мне позднего ребенка, дочь, которая через три дня после похорон
отправилась сдавать экзамен на бакалавра.
Праздник превратился в панихиду. В мастерской Клер я тихо занимаюсь
своей работой, расшиваю книгу. Эта не требующая большого усердия работа -
моя область; я также умею положить книгу под пресс, обрезать, склеить. Я уже
отделил половину корешка, переворачиваю книгу, чтобы отделить вторую
половину. Теперь я могу взять в руки блок и обрезать нитки, сшивающие
отдельные тетрадки, разъединить тетрадки и с помощью ножа отодрать одну за
другой желтые частицы сухого клея...
- Ты читал "Эклерер"? - спрашивает Клер - я вижу лишь ее спину,
перерезанную розовым лифчиком, просвечивающим сквозь белую рубашку.
Скрытое приглашение: чтение требует всего вашего внимания, не так ли? А
Клер знает, что этот день - один из тех редких дней, когда мне не хочется
жить жизнью, которую она называет "жизнь не только расписанная, как нотная
тетрадь, но вполне довольная перепевом одного и того же". Каждый раз в этот
день на меня снова наваливается тоска, а это не заслуживает пощады. Однако
если верно, что часы меня до такой степени "механизировали", что и сегодня,
подчиненный их ходу, я поднимаюсь в шесть, ем в двенадцать и в семь вечера,
ложусь в десять, то, значит, жизнь продолжается. Когда была жива жена, я
находил ее привычки надоедливыми, между тем они и поныне для меня закон.
- Ты зайдешь за малышом после школы?
Совет в форме вопроса. Клер не поднимает носа от работы, у нее заказ,
она не может отвлечься от книги, в которой сейчас делает отметки, чтобы
потом сделать пилкой вырез. Свернувшаяся калачиком на соломенном стуле кошка
мяукнула. Это случается редко и означает: дверь! Кошка, молчаливая,
желто-серая, с неизвестными любовными связями, никогда не приносившая котят,
чтит своим присутствием три дома, в том числе наш, хотя она и бывает у нас
всего несколько часов в день. Я отворяю дверь. Возвращаюсь к своему занятию.
Мари-Луиз... Ее портрет на стене, глаза настойчивые. Чтобы не поддаваться
тяжким воспоминаниям, мне, наверное, нужно бы последовать примеру нашей
родственницы Пелу: она вдова, но ее это не угнетает, она бодра и каждую
неделю, что может подтвердить любой, ходит на кладбище, садится там на
могильную плиту и начинает рассказывать мужу о всех семейных событиях, не
забывая при этом вязать что-нибудь. Но Мари-Луиз знала, что я думаю о жизни,
пережив жизнь близкого человека; для одних понятие жизнь связывается с
сомнительной вечностью истории, а для других сводится к постепенно
проходящим уколам сердца. Я очень хорошо знаю, что ухо и рот восходят к
формуле, найденной Клер, когда она ребенком склонялась над своей куклой: "Я
себе с ней разговариваю!" Я могу во всем отдать отчет только самому себе.

Видишь, мой друг, погода хорошая. Но стрелка барометра ползет вниз, и
мы хорошо сделали, что посеяли сегодня три грядки мелкого салата, который
называют еще салат-рапунцель. Лишний раз Клер отметила, что мои грядки,
выровненные по веревке, напоминают хорошо выполненное, но грубо выправленное
домашнее задание. Это в ее духе. По правде сказать, она никогда не понимала,