"Сэмюэл Беккет. Мэлон умирает" - читать интересную книгу автора

движимая не столь уж всеобщим чувством сострадания или милосердия.
Невозможного не существует, отрицать это я больше не могу. Но не менее
разумно предположить, что вместе с комнатой я получил и ее. Теперь мне видна
от нее только костлявая рука и часть рукава. И даже этого нет, нету даже
этого. Быть может, она уже умерла, скончалась раньше меня, быть может,
совсем другая рука накрывает и убирает мою тумбочку. Я не знаю, сколько
времени нахожусь здесь, должен в этом признаться. Знаю только, что был уже
очень стар, когда обнаружил себя здесь. Я называю себя восьмидесятилетним,
но доказать это не могу. Возможно, мне всего-навсего пятьдесят, а то и
сорок. Целая вечность прошла с тех пор, как я считал их, мои годы, я имею в
виду. Я знаю год своего рождения, я не забыл его, но не знаю, до какого года
я добрался. Все-таки мне кажется, что я нахожусь здесь очень давно, ибо все,
что способны сделать со мной времена года, в моем заточении из четырех стен,
мне известно. А за год или два этого не узнаешь. Я и моргнуть не успел, как
пролетели все эти дни. Нужны ли комментарии? Несколько слов о самом себе,
пожалуй. Мое тело является, как о нем говорят, пожалуй, не совсем верно,
немощным. Практически оно ни на что не способно. Иногда мне не хватает
способности передвигаться. Впрочем, я не слишком подвержен ностальгии. Мои
руки, как только им удается занять исходное положение, в состоянии проявить
некоторую силу. Но дело в том, что мне трудно управлять ими. Вероятно,
ослабли нервные центры. Я немного дрожу, лишь немного. Тяжелые вздохи
кровати составляют часть моей жизни, я не хотел бы их оборвать, я хочу
сказать - я не хотел бы их ослабить. Лежа на спине, то есть распростертый,
нет, лежа навзничь, я чувствую себя лучше всего, наименее костлявым. Я лежу
на спине, но моя щека лежит на подушке. Стоит лишь открыть глаза, как они
снова оживают - небо и дымок, поднимающийся над городом. Мои зрение и слух
очень плохи, в общем и целом света я не вижу, только отраженные мерцания.
Чувства мои полностью приспособились ко мне. Мрачный, молчаливый, изношенный
- я для них не добыча. До меня не доносятся зовы плоти и крови, я замурован.
Не стану говорить о своих страданиях. Глубоко в них зарывшись, я ничего не
чувствую и, погребенный под ними, умираю, без ведома моей дурацкой плоти.
Той, которая видна, той, которая плачет и увядает, без ведома моих
безмозглых останков. И в дебрях этой суматохи продолжает бороться мысль,
совершенно неуместная. И ищет меня, как искала всегда, там, где я быть не
могу. Она тоже не может быть спокойной. Так пусть же на других изольет она
свой умирающий гнев, а меня оставит в покое. Таковым представляется мое
теперешнее состояние.
Его фамилия Сапоскат. Как и его отца. Имя? Не знаю. Оно ему не
понадобится. Друзья называют его Сапо. Что за друзья? Не знаю. Несколько
слов об этом мальчике, их не избежать.
Он рано повзрослел. Не слишком успевал на занятиях и не видел в них
пользы. Сидел на уроках, а думал в это время о чем угодно или ни о чем.
Он сидел на уроках, а думал в это время о чем угодно. Ему нравилась
арифметика, но не нравилось, как ее преподают. Он не любил абстрактных
чисел. Расчеты казались ему скучными, если неизвестно было, что именно
считают. Он практиковался, один и в компании, в устном счете. Цифры,
марширующие в его сознании, были облечены в краски и формы.
Какая скука.
Он был старшим ребенком бедных и болезненных родителей. Он часто
слышал, как они говорят о том, что следует предпринять, чтобы лучше себя