"Реализм А. П. Чехова второй половины 80-х годов" - читать интересную книгу автора (Громов Леонид Петрович)

Чехов и его современники-прозаики

Русская художественная проза в 80-х годах представляла пеструю картину. Заканчивали свою творческую жизнь Тургенев и Гончаров. Вступил в новый период своей многогранной деятельности Лев Толстой. Создавали свои значительные произведения Н. Щедрин, Гл. Успенский, Д. Мамин-Сибиряк, В. Гаршин. Выступили на литературное поприще Короленко и Чехов.

Кроме этих выдающихся представителей художественной прозы, составивших передовой, реалистический отряд русской литературы 80-х годов, в эти годы появилась целая плеяда второстепенных, но творчески активных беллетристов - И. Леонтьев-Щеглов, А. Маслов-Бежецкий, И. Потапенко, В. Билибин, Н. Ежов, А. Лазарев-Грузинский, К. Баранцевич, И. Ясинский, В. Бибиков, В. Тихонов и др.

Эта плеяда представляла собою литературу, вызванную к жизни развитием капитализма в России и отражавшую идеалы и вкусы буржуазного и мещанского читателя. Плеяда состояла из писателей различного жизненного опыта и различной одаренности. Но при всем внешнем различии в "почерках" этих писателей их объединяли общие, характерные для буржуазно-мещанской литературы черты: отказ от освободительной борьбы, "реабилитация" действительности, культ "малых дел", прославление "среднего" человека, "не героя".

Публицист-демократ Н. Шелгунов, резко осуждавший "восьмидесятников - людей практических", выступал против "молодых беллетристов", прославлявших политического обывателя, мещанина.

Уже в ранний период своей творческой деятельности Чехов активно вторгается в пеструю среду собратьев по перу. На протяжении 80-х годов живой, общительный Чехов знакомится со многими писателями, выдающимися и второстепенными, переписывается с ними. Знакомство переходит с некоторыми из них в дружеские отношения.

Скромный, не осознавший силы своего таланта, Чехов был искренне убежден в том, что он не выделяется среди второстепенных писателей "плеяды". Когда Чехову сообщили, что на одном собрании литераторов его назвали величайшим русским писателем, "слоном" между молодыми писателями, то он так ответил на это сообщение: "... каждый из нас в отдельности не будет ни "слоном среди нас" и ни каким-либо другим зверем... мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихо-нов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а "восьмидесятые годы" или "конец XIX столетия". Некоторым образом артель"(Т. 14, стр. 327). История внесла поправку в это суждение Чехова о молодых беллетристах 80-х годов: из "артели" выделились как крупнейшие русские писатели Чехов и Короленко.

Следует попутно указать, что многие дореволюционные критики, особенно представители либерального народничества, отождествляли содержание творчества Чехова с идейной направленностью писателей буржуазно-мещанского лагеря, увидев в Чехове адвоката обыденной серенькой жизни и "среднего-" человека, обывателя-мещанина. Только немногие проницательные критики понимали, что Чехов наряду с такими молодыми писателями-современниками, как Гаршин и Короленко, продолжал и развивал в 80-х годах демократические и реалистические традиции русской литературы.

С мыслью Чехова о второстепенных и третьестепенных беллетристах 80-х годов как "артели" связана оценка в повести "Скучная история" современной литературы как "кустарного промысла", существующего "только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его изделиями".

Примечательно, что Чехов, называя беллетристов 80-х годов "артелью", а их деятельность - "кустарным промыслом", взял эти термины из злободневной тогда экономической и публицистической литературы. Народники, мелкобуржуазные идеологи "малых дел", всячески пропагандировали "артельные начинания" и другие экономические паллиативы как средство "борьбы с капитализмом", а после голода 1891 -1892 гг. зарегистрированы многочисленные попытки организации кустарей с целью улучшения крестьянских хозяйств. Практика показала полную несостоятельность этих попыток, ничтожную продуктивность кустарных артелей при существовавшем тогда социально-политическом строе.

Применяя злободневные экономические термины для характеристики литературных явлений, Чехов косвенно выражал критическое отношение к народнической теории, тем самым своеобразно солидаризируясь с критиками утопичности народнических идеалов.

У Чехова сложились разнообразные связи с членами "артели". В личных и творческих отношениях с писателями-восьмидесятниками Чехов выступал в роли дружественного "мецената", квалифицированного консультанта и редактора, доброжелательного литературного критика, часто преувеличивавшего достоинства их произведений.

По существу Чехов был прав, когда он з шутливой форме говорил в письме к А. Суворину (от 10 октября 1888 г.) о своих заслугах в качестве "мецената" молодых писателей: "Газетные беллетристы второго и третьего сорта должны воздвигнуть мне памятник или по крайней мере поднести серебряный портсигар: я проложил для них дорогу в толстые журналы, к лаврам и сердцам порядочных людей"(Т. 14, стр. 183).

Чехов не только "протежировал" молодым беллетристам, - он и редактировал многие их произведения. Редакторские правки сопровождались такими комментариями Чехова, которые помогали начинающим авторам понимать специфику сложного литературного искусства. Эти авторы могли бы повторить слова А. Лазарева-Грузинского с Чехове как. литературном консультанте: "Он открывал мне тайны писательства, до которых без его помощи мне пришлось брести ощупью весьма продолжительный срок" 2Сб. "Чехов в воспоминаниях современников". 1954, стр. 121..

В письмах Чехова находим много важных суждений о беллетристике 80-х годов и о произведениях отдельных членов "артели". Чеховские оценки находятся в полном соответствии с эстетическими воззрениями писателя, сложившимися во второй половине 80-х годов. В высказываниях Чехова заключены не только интересные субъективные нотки, личные вкусы и пристрастия писателя, но и ценный объективный материал, характеризующий литературное движение 80-х годов.

Не раз Чехов останавливался в своих письмах на общей оценке современной литературы и, в частности, деятельности "артели" восьмидесятников. Чехов противопоставлял старых мастеров молодой "артели". Д. Григоровичу Чехов высказал такое мнение: "У людей Вашего поколения, кроме таланта, есть эрудиция, школа, фосфор и железо, а у современных талантов нет ничего подобного, и откровенно говоря надо радоваться, что они не трогают серьезных вопросов" (т. 14, стр. 15).

Чехов пользуется химическими терминами "фосфор" и "железо" для характеристики литературных явлений. И о себе Чехов довольночасто говорит, что он потратил "много фосфора" на создание того или другого произведения (Аналогичное сопоставление писателей-классиков с молодыми беллетристами находим у В. Короленко, в его дневнике 1887 г.: "Теперь, когда я читаю могучие создания наших корифеев, я чувствую, что ни мне и никому еще из нашего поколения не подняться до этой высоты..." ("Русские писатели о литературном труде". Т. 3. 1955, стр. 626). ). Какое же содержание вкладывал Чехов в эти химические термины? Думается, что "фосфор" у Чехова обозначал творческие усилия таланта при создании произведений, а "железо" - это высокое качество созданных творений, определяющее их прочность, "вечность". Не отрицая талантливости отдельных членов "артели" и наличия в их творчестве "фосфора", Чехов вместе с тем не видел в их деятельности "железа" - то есть высокого, вечного искусства.

Не выделяя себя из "артели", Чехов говорил Леонтьеву-Щеглову: "В наших талантах много фосфора, но нет железа. Мы, пожалуй, красивые птицы и поем хорошо, но мы не орлы" (т. 14, стр. 21). В этой образной характеристике творческой деятельности "артели" представляет интерес сопоставление "красивых птиц" и "орлов". Орлы - это мощные птицы, высоко летающие над просторами,- так творческая мысль больших писателей должна парить над просторами жизни, писатель должен ставить важные вопросы жизни. Только "орлам" в литературе посильны "серьезные вопросы", а в искусстве "только то прекрасно, что серьезно", - такими чеховскими словами можно выразить смысл образной оценки творчества "артели" в письме к Щеглову.

Беллетристы 80-х годов отличались друг от друга индивидуальными писательскими почерками и степенью литературной одаренности, но всех их объединяли в одну общую "артель" основные особенности мировоззрения и творческого метода. Беллетристы-восьмидесятники стояли на позициях буржуазного позитивизма, стремились только к регистрации фактов и явлений жизни без их философского осмысления. С этой позитивистской позицией связан их натуралистический метод изображения действительности.

Наиболее талантливые беллетристы "артели" в своих лучших произведениях сохраняли некоторые связи с предшествующей русской классической литературой, испытывали подчас благотворное влияние Чехова, их великого современника-реалиста, в то же время реалистические устремления "артели" деградируют, в творческой практике восьмидесятников утверждаются те особенности художественного метода, которые получили свое полное выражение в деятельности натуралистов конца XIX - начала XX веков. (Чирикова, Муйжеля, Тимковекого и др.), а Ясинский и Бибиков положили начало декадентской беллетристике XX века.

Беллетристы-восьмидесятники утратили основное качество реалистической литературы - искусство обобщения существенных сторон развивающейся жизни, они стали копировать жизнь так, как она есть, без попытки проникнуть в ее сущность. Писатели "артели" не создали ни одного художественно-типического образа, ни одного яркого положительного героя - их героем стал "не герой", "средний" человек, мещанин, обыватель.

Утратили беллетристы-восьмидесятники и другие свойства великой литературы критического реализма - показа

острых социальных противоречий, постановки больших философских вопросов. Правду искусства беллетристы-натуралисты видели в изображении повседневного, обыденного течения жизни. Натуралистическое бытописательство привело к измельчанию литературного искусства, а поверхностное, одностороннее изображение действительности обедняло представление о мире и о людях.

"Артели" восьмидесятников противостоял со своим демократическим миросозерцанием и реалистическим методом их великий современник Чехов.

Но мы не должны полностью зачеркнуть все литературное наследие беллетристов "артели". Нельзя забывать, что в творчестве лучших беллетристов - Щеглова, Бежецкого, Потапенко - имеются правдивые картины русской жизни 80-х годов, встречаются серьезные обличительные нотки, проявляются подчас демократические симпатии. Эти ценные стороны творческой деятельности беллетристов-восьмидесятников сыграли небольшую, но положительную роль в развитии русской литературы.

Чехов писал Суворину 3 апреля 1888 г.: "Из писателей последнего времени для меня имеют цену только Гаршин, Короленко, Щеглов и Маслов. Все это очень хорошие и не узкие люди" 1 Т. 14, стр. 70.'.

Чехов очень высоко ценил Гаршина как человека и писателя. Антон Павлович с сожалением говорил о том, что ему не удалось лично познакомиться с Гаршиным; только один раз пришлось говорить с Гаршиным, да и то мельком.

"Два раза был я у Гаршина и в оба раза не застал. Видал только одну лестницу", - писал Чехов Плещееву после смерти Гаршина. О лестнице и связанном с нею тяжелом переживании Чехов сообщил и Суворину: "Интересно, что за неделю до смерти он знал, что бросится в в пролет лестницы и готовился к этому концу. Невыносимая жизнь! А лестница ужасная. Я ее видел: темная, грязная..."

Когда писатели решили издать сборник, посвященный памяти Гаршина, и предложили Чехову принять участие, он охотно согласился. В письме к Плещееву он объяснил, почему считает необходимым выступить в сборнике: "Во-первых, таких людей, как покойный Гаршин, я люблю всей душой и считаю своим долгом публично расписываться в симпатии к ним; во-вторых, .Гаршин в последние дни своей жизни много занимался моей особой, чего я забыть не могу; в-третьих, отказаться от участия в сборнике значит поступить не по-товарищески, сиречь по-свински"(Т. 14, стр. 168).

Чехов, говоря здесь с чувством большой признательности о доброжелательном отношении к нему Гаршина, имел в виду не только приятные эмоции автора, которого похвалил сведущий и проницательный читатель. Слова Чехова говорят о большем. Они намекают на ту борьбу Гаршина за правильное понимание Чехова-писателя, которую пришлось вести Всеволоду Михайловичу с многими современниками даже из культурных слоев общества. Об этом очень хорошо рассказал И. Е. Репин в своих воспоминаниях о Гаршине: "... у какого-то художника мы частенько встречались! со Всеволодом Михайловичем. Там он читал нам вслух только что появившуюся тогда, я сказал бы, "сюиту" Чехова "Степь". Чехов был еще совсем неизвестное, новое явление в литературе. Большинство слушателей - и я в том числе - нападали на Чехова и на его новую тогда манеру писать "бессюжетные" и "бессодержательные" веши... Тогда еще тургеневскими канонами жили наши литераторы.

- Что это: ни цельности, ни идеи во всем этом! - говорили мы, критикуя Чехова.

Гаршин со слезами в своем симпатичном голосе отстаивал красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе. Надо было видеть, как он восхищался техникой, красотой и особенно поэзией восходящего тогда нового светила русской литературы. Как он смаковал и перечитывал все чеховские коротенькие рассказы!" (И. E. Peпин. Далекое близкое. 1953, стр. 370-371.)

Известно, что Гаршин, после опубликования "Степи", восторженно приветствовал появление нового, "первоклассного" писателя в большой русской литературе.,

Чехов, как он и обещал в письме к Плещееву, "публично расписался" в симпатии к Гаршину: он написал для сборника рассказ "Припадок" - одно из лучших своих произведений конца 80-х годов. В этом рассказе Чехов вывел близкого ему по душевным качествам героя - "человека гаршинской закваски", которого автор так характеризовал: "недюжинный, честный и глубоко чуткий". "Глубоко чуткий" или, пользуясь специфическим чеховским термином, "нервный" человек - это любимый чеховский тип человека, и в Гаршине Чехов увидел идеальное олицетворение этого типа. Эта сущность Гаршина - человека и писателя - нашла отражение в образе "честного и глубоко чуткого" интеллигента, остро реагировавшего на зло и несправедливость в окружающем его обществе, чувствовавшего свою ответственность за страдания людей, в том образе, который нашел свое полное выражение в рассказе "Красный цветок". Недаром такой "честный и глубоко чуткий" современник Гаршина и Чехова, как Короленко, назвал этот рассказ "жемчужиной гаршинского творчества".

Всех этих современников глубоко волновал "проклятый вопрос" о правде человеческих отношений.

Характерная для Гаршина тема проституции как социального зла легла в основу сюжета чеховского "Припадка".

Близкой Чехову-писателю в творчестве Гаршина была и такая художественная особенность его новелл, как тонкий лиризм - "гуманность чувства". Историки русской литературы справедливо называют Гаршина - мастера новеллы - предшественником Чехова.

Сближает Чехова с Гаршиным еще одна сторона их творческой биографии 80-х годов - сильное увлечение Толстым - художником и моралистом.

Кстати сказать, в этом отношении Чехов и Гаршин заметно отличались от Короленко - писателя с более высоким уровнем политического сознания; Короленко в те же годы выступал с активной критикой толстовской морали. Так, явно полемическим является его произведение "Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды" (1886), где писатель в противовес толстовскому учению о непротивлении злу насилием выдвигает свой тезис: "Камень дробят камнем, сталь отражают сталью, а силу - силой".

Другим современником, которого Чехов высоко ценил как человека и как писателя, был Короленко. С ним Антон Павлович познакомился осенью 1887 г. Между писателями сразу установился дружеский контакт. А когда Короленко прислал Чехову свою книгу "Очерки и рассказы" (изд. журн. "Русская мысль", 1887 г.) с дарственной надписью, Чехов написал Короленко письмо (17 октября 1887 г.), в котором благодарил за книгу и выразил теплое отношение к новому знакомству: "Я чрезвычайно рад, что познакомился с Вами. Говорю я это искренно и от чистого сердца. Во-первых, я глубоко ценю и люблю Ваш талант; он дорог для меня по многим причинам. Во-вторых, мне кажется, что если я и Вы проживем на этом свете еще лет 10 - 20, то нам с Вами в будущем не обойтись без точек общего схода. Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьезный... Вы же серьезны,, крепки и верны. Разница между нами, как видите, большая, но тем не менее, читая Вас и теперь познакомившись с Вами, я думаю, что мы друг другу не чужды" (Т. 13, стр. 375-376).

Интересно, что и в данном случае, сравнивая свою литературную деятельность с творчеством Короленко, Чехов пользуется характерным для переломного периода термином "серьеза". Мысль же Чехова о том, что в будущем двум писателям "не обойтись без точек общего схода", оказалась пророческой: через 15 лет Чехов и Короленко нашли важный "общий сход" в гражданском подвиге - они сложили с себя звание почетного академика в знак протеста против исключения М. Горького из состава почетных академиков.

Вскоре после знакомства с Короленко Чехов делится впечатлениями с братом Александром: "... У меня был Короленко. Я проболтал с ним три часа и нахожу, что это талантливый и прекраснейший человек... на мой взгляд, от него можно ожидать очень многого". (Т. 13, стр. 371.)

Высокая чеховская оценка Короленко совпала в дальнейшем с отзывами М. Горького, который называл Короленко "большим и красивым писателем", "человеком с большим и сильным сердцем", "честнейшим русским писателем" и подчеркнул такие особенности Короленко-художника, как "прекрасный лиризм и зоркий взгляд на жизнь". (А. М. Горький. Собр. соч. Т. 14, 1951, стр. 242, 245.)

Из переписки Чехова с Короленко в 1888 г. мы узнаем, что Чехов "заключил в душе своей союз" с любимым писателем, что' Короленко для Чехова был одним из тех немногих современников, которые имеют право на его (Чехова) искренность, что в творческой жизни Чехова сыграл определенную роль Короленко, который вместе с Григоровичем наставлял Чехова на "путь истинный", что с дружеского совета Короленко Чехов начал писать повесть " Степь" (Т. 14, стр. 11).

Чехов задумывался и о судьбе молодых писателей-"союзников". В интересном письме к Плещееву (от 14 сентября 1889 г.) Чехов установил, что он и Короленко находятся еще "в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой". (Т. 14, стр. 400.) Чехов оптимистически решает вопрос о писательской судьбе двух молодых, близких друг другу .художников: "Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки." (Там же.)

Характерно здесь для Чехова, мучительно искавшего в те годы четкого и устойчивого мировоззрения, подчеркивание, помимо других качеств Короленко, устойчивости его взглядов. Что касается "предубеждений" Короленко, то Чехов, видимо, имел в виду народнические тенденции во взглядах Короленко. В этом же письме к Плещееву Чехов говорит о своем писательском преимуществе перед Короленко - он приобрел в течение 80-х годов богатый литературный опыт.

Проницательный Короленко в противовес многим либеральным критикам, нигилистически или враждебно относившимся к таланту Чехова, видел замечательные человеческие и писательские качества Чехова. Когда Эртель сообщил свой отрицательный отзыв о Чехове Короленко, последний так ответил Эртелю 11 февраля 1890г.: "О Чехове... я крепко надеюсь на его ум, талант и хорошие стороны его сердца (ведь есть же и такие черты и даже не мало B егo рассказах). Вое это выведет его на дорогу, и дурному делу он служить не будет". (Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова-1955, стр. 255.)

Взаимооценки двух молодых писателей оказались пророческими. Оба вошли в "большую" литературу, стали выдающимися представителями русского критического реализма.

Что сблизило Чехова с Короленко? Те человеческие и писательские качества Короленко, о которых говорил Чехов в письме к Плещееву. Не случайно, что именно Плещееву об этих качествах писал Чехов. Еще 8 февраля 1888 г. Плещеев писал Чехову о Короленко: "Это очень нежная и чистая, целомудренная душа; вместе с тем это твердый, закалившийся в испытаниях человек, с стойкими убеждениями". ("Слово". Сборник второй. 1914, стр. 239-240.) Плещеевская оценка личности Короленко совпала в основном с чеховской; Плещеев обратил внимание на важную сторону мировоззрения Короленко - "стойкие убеждения", и Чехов позднее отметил "устойчивость взглядов" Короленко. Эта черта, как и весь идейный облик Короленко, честного, прогрессивного писателя, поплатившегося за свою любовь к народу сибирской ссылкой, привлекали Чехова, искавшего в тот период цельного социально-политического мировоззрения и деятельности, окрыленной высокими общественными идеалами. Короленко во многом был для Чехова высоким образцом писателя.

Кто знает, не сибирский ли период биографии Короленко, ярко отразившийся в произведениях писателя-гражданина уже в 1885 - 1886 гг., оказал влияние на стремление Чехова уйти из узких рамок московской жизни, лучше узнать свою страну, народ, уехать в Сибирь, на остров Сахалин? Письма Чехова из Сибири звучат в унисон со многими идеями Короленко - "сибирского туриста". То же обличение казенного строя жизни в Сибири, то же любование могучей сибирской природой и мощными характерами русских людей - сибиряков. Не случайно Чехов рекомендовал молодому писателю Телешову ехать в Сибирь, чтобы лучше узнать Россию, русский народ.

Короленко был близок Чехову не только общим обликом писателя-гражданина, но и отдельными особенностями литературного таланта - высокой идейностью, демократическим гуманизмом, тонким лиризмом.

В пору гражданского и художественного возмужания Чехова, становления зрелого писателя-мыслителя, Короленко бесспорно сыграл плодотворную роль в идейно-творческой жизни Чехова. В конце своей жизни Чехов, более радикальный, чем в 80-х годах, в своих гражданских устремлениях, более активный в своем демократизме, полностью осознал, какую большую роль сыграл в его писательской биографии Короленко. Об этом красноречиво свидетельствует телеграмма Чехова, посланная в 1903 г. Короленко в день его 50-летия: "Дорогой, любимый товарищ, превосходный человек, сегодня с особенным чувством вспоминаю Вас. Я обязан Вам многим. Большое спасибо. Чехов" (Т. 20, стр. 119).

Во второй половине 80-х годов, когда у Чехова формировался новый художественный стиль - объективная манера в сочетании с проникновенным лиризмом, такие лирики в русской художественной прозе, как Тургенев и Короленко, которого Чернышевский называл "тургеневским талантом", вошли в творческую лабораторию Чехова, вдумчиво изучавшего лирический стиль этих писателей и ассимилировавшего отдельные особенности этого стиля в своей творческой практике.

Но у Чехова с Короленко были не только "точки общего схода", но и "споры" - идейные и художественные. В личности Короленко гармонически сочетался "тургеневский талант", тонкий лиризм с активным гражданским темпераментом. Вот этот темперамент борца Чехову был чужд.

Чехов упрекал Короленко в том, что он специализировался на теме оgt;б "арестантах". В этом вопросе Чехов "солидаризировался" с либеральным критиком Оболенским, обвинявшим Короленко в том, что он ведет за собой читателя в тюрьму, ссылку, в сибирские леса, в якутскую юрту.

Полна большого' гражданского пафоса реакция Короленко на выступление этого критика, "совершенно маринованного, редакционно-петербургского гомункула", по мнению писателя. В одном письме 1888 г. к Н. Михайловскому Короленко говорил: "Оболенский не подумал, что для меня, например, тюрьма, ссылка, якутская юрта так же реальны, как для Оболенского переезд на дачу на извозчике" ("Русские писатели о литературном труде". Т- 3. 1955, стр. 622.)

Короленко в этом письме убедительно показал, что изображение "арестантов" - не романтические бредни, а вполне реальная тема, подсказанная "не менее реальными условиями русской жизни". Действительно, для Короленко, "государственного преступника", тема об "арестантах" была глубоко жизненной, она давала возможность писателю-борцу выступить с сильным протестом против насилия: и произвола в царской России.

Чехову, не обладавшему боевым гражданским темпераментом, такая явная политическая тенденция в произведениях Короленко была чужда. Интересно, что Чехов похвалил понравившегося ему "Соколинца" Короленко главным образом за его художественные особенности, за "музыкальность", ничего не сказав о политической тенденции этого произведения, а своих "соколинцев", в какой-то мере близких по духу герою рассказа Короленко, Чехов изображал с позиций "эстетики сдержанности", с меньшим, чем у Короленко, политическим пафосом. Чехов во второй половине 80-х годов старался стоять на позициях "беспартийного" демократизма, стремился в своей художественной манере "уравновешивать плюсы и минусы".

Короленко, высоко ценивший реалистический талант Чехова, всегда осуждал чеховскую манеру смягчать острые социальные углы, оправдывать то, что с передовой социальной точки зрения требует суровой критики, и избегать "определенности" в отношении к героям. Так, Короленко резко ополчился против Чехова, автора "Иванова", за его "душу, возмущающую тенденцию": "Чехов в задоре ультрареализма заставляет поклоняться тряпице и пошлому негодяю, а человека, который негодяйством возмущается, который заступается за "жидовку" и страдающую женщину, - тенденциозно заставляет писать анонимные письма и делать подлости" (Сб. "Чехов и его среда". 1930, стр. 172). Короленко увидел в этой тенденции "отрыжку ново-временских влияний на молодой и свежий талант".

Даже в последней, наиболее зрелой в социальном отношении, пьесе Чехова "Вишневый сад" Короленко увидел крупные недочеты художественного метода Чехова: "...главный недостаток пьесы - отсутствие ясного художественно" определенного рисунка... Раневская - дворянская кликуша, ни к чему не годная, благополучно уезжающая к своему парижскому содержанту. А Чехов все-таки затушевал ее, окружив каким-то чувствительным облаком... О, уж эти оттенки и полутоны! Хороши они, когда верны и сильны основные ноты. Жизнь стучится, нужна определенность и в приемах ее отражения" . Цит. по книге С. Балухатого и Н. Петрова "Драматургия Чехова". 1935, стр. 126.

Зерно истины в этих суждениях Короленко о пьесах Чехова имеется; Короленко стоял на более радикальных социально-политических позициях, чем автор пьес. Но нельзя полностью согласиться с его критикой чеховского метода. Чехов, показывая в "Иванове" сложность жизни и человеческих отношений, не оправдывал Иванова, а видел в нем олицетворение тех "мокриц и слизняков" из мягкотелой интеллигенции, которых всегда осуждал. Он сам об этом хорошо сказал: "Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд "надломленных" и "непонятых" (Т. 14, стр. 270).

Вряд ли можно обвинять Чехова и в неясности, неопределенности идейного замысла в образе Раневской. Замысел ясен, но он реализован специфическими художественными средствами. Чехов, создавая этот образ, применил очень тонкий художественный прием обличения. Драматург скрыл за внешней обаятельностью гуманной, ласковой, эстетически отзывчивой натуры Раневской духовную пустоту и порочность. Социально-психологический анализ душевного оскудения помещицы поражает глубиной.

Короленко не учитывал новаторских особенностей реалистического метода Чехова. В "споре" Короленко с Чеховым столкнулись две художественные тенденции, характерные для различных писательских "почерков".

В письме к Плещееву (5 февраля 1888 г.) Чехов сказал о Короленко: "Это мой любимый из современных писателей". (Т. 14, стр. 12.) Называя Короленко "здоровенным художником", "силищей", Чехов высоко оценил сборник Короленко "Очерки и рассказы", а рассказ "Соколинец" из этого-сборника охарактеризовал как "самое выдающееся произведение последнего времени." (Там же.) Отмечая большую художественную силу у Короленко, Чехов высказывает мнение, что эта сила делает незамеченными крупные недостатки, которые "зарезали бы другого художника". (Кстати, Че:хов заметил недостатки в рассказе "Лес шумит", входившем в состав "Очерков и рассказов"; об этом будет сказано в дальнейшем.)

Почему понравился Чехову "Соколинец" Короленко? Этот рассказ о каторжниках, бежавших с Сахалина, "Соболиного острова" ради "вольной волюшки", был близок Чехову, создателю почти одинаковых по идейной сущности образов Мерика ("На большой дороге") и Дымова ("Степь").

В бродяге-"соколинце", рассказавшем Короленко историю беглых каторжников, автор видел "молодую жизнь, полную энергии и силы, страстно рвущуюся на волю... Куда?" Так и чеховские герои, ощущающие в себе буйные силы, не знают, куда их направить.

От "бродяжьей эпопеи" повеяло на Короленко "лютой бродяжьей тоской" и "поэзией вольной волюшки" - разве не в аналогичной романтической атмосфере показаны у Чехова Мерик и Дымов?

Короленко, прослушавшему рассказ "соколинца", казалось, что его обдавал "свободный ветер", в ушах гудел "рокот океана", - разве Мерик, стремящийся помериться силой с бушевавшим ветром, не родственен "соколинцу"? Романтический характер образа Мерика впервые отметил Н. К. Пиксанов (Н. К. Пиксанов. Романтический герой в творчестве Чехова. "Чеховский сборник". М, 1929).

Рассказ молодого бродяги вызвал в сознании Короленко образ орла, тихо "взмахивающего свободным крылом"; на автора "пахнуло... призывом раздолья и простора, моря, тайги и степи", его стала манить к себе "эта безвестная даль". А образ молодого озорника Дымова, предназначенного, по мнению Чехова, для острога, включен в поэтическую стихию безграничных степных просторов с богатырски широкой дорогой, манящей в какие-то волнующие дали, с коршуном, который реет над степью, "плавно взмахивал крыльями".

Огромные потенциальные силы, клокочущие в свободолюбивых натурах русских людей и не находящие простора для применения, не мирятся с социальными оковами и стихийно рвутся к "вольной волюшке". Таков идейный смысл романтических героев Короленко и Чехова.

Рассмотренная параллель между героями писателей-современников свидетельствует об одной из "точек общего схода" в творчестве Чехова и Короленко.

Чехов, называя "Соколинца" "самым выдающимся произведением последнего времени", считал, что оно написано, как "хорошая музыкальная композиция, по всем тем правилам, которые подсказываются художнику его инстинктом".1 Т. 14, стр

Думается, что понятие музыкальности литературного произведения у Чехова заключает в себе многозначительное содержание. Музыкальность - это прежде всего художественная манера изображения действительности, когда вдумчивый писатель разносторонне показывает жизнь, ее контрасты, ее "мажорные" и "минорные" стороны. Музыкальность, далее, имеет связь и с композицией литературного произведения, если все его идейные компоненты даются в гармонической структуре, с соблюдением чувства, художественной меры и в полном соответствии с авторским замыслом. Наконец, музыкальность выражается и в чисто стилевых качествах литературных произведений - изящным, но не изысканным слогом, простым, точным и вместе с тем образным и эмоциональным языком.

Всем этим чеховским требованиям "музыкальности" отвечал рассказ "Соколинец". Интересным авторским комментарием к вопросу о музыкальности этого рассказа можно считать слова Короленко из одного письма к Гольцеву в 1887 г.: "Мне надо, чтобы каждое слово, каждая фраза попадала в тон, к месту, чтобы в каждой отдельной фразе,, по возможности даже взятой отдельно от других, слышалось отражение главного мотива, центральное, так сказать, настроение" ("Русские писатели о литературном труде". Т. 3. 1955, стр. 644.) Несомненно, Короленко в "Соколинце" продемонстрировал свое стилистическое искусство "музыкальности".

Другим значительным произведением, помешенным в: сборнике "Очерки и рассказы" и обратившим на себя особое внимание Чехова, был рассказ "Лес шумит". В музыкально-стилистическом отношении этот рассказ стоял ниже "Соколинца", и Чехов, чуткий стилист, это заметил.

Чрезвычайно интересным фактом в истории творческих отношений Чехова и Короленко является стилистическая правка Чеховым рассказа Короленко "Лес шумит". В личной библиотеке Чехова, хранящейся в Ялте, имеется книга Короленко "Очерки и рассказы", преподнесенная автором Чехову в 1887 г. В рассказе "Лес шумит", включенном в этот сборник, Чехов сделал красным карандашом ряд исправлений. Приведем несколько характерных примеров и постараемся проникнуть в творческую лабораторию Чехова-стилиста.

Чехов вычеркивает начало рассказа, первые три фразы, найдя в них, по-видимому, изысканность языка, некоторую претенциозность стиля, "красивость", особенно в сравнениях шума леса с "отголосками дальнего звона", с "тихой песней без слов", с "неясными воспоминаниями о прошлом". Чехов "начинает" рассказ простой и вместе с тем живописной картиной соснового бора: "Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами". Эта и последующие три фразы дают простую и выразительную пейзажную экспозицию рассказа.

Во второй части рассказа Чехов удалил три абзаца с подробными воспоминаниями деда о "прежнем", "настоящем" пане и большой кусок текста с "лирическими отступлениями" деда о молодых бабах и Оксане; все эти подробные воспоминания и отступления подверглись остракизму из рассказа, по всей вероятности, потому, что они уводят в сторону от основной сюжетной линии. Есть несколько аналогичных чеховских купюр и в других местах текста. Вычеркиваются Чеховым также излишние подробности в характеристике людей, природы, бандуры.

Изгоняются Чеховым из текста отдельные фразы или части фраз, которые, наверное, считались "корректором" логически и стилистически ненужными. Показательным в этом отношении является выправленный Чеховым рассказ деда о леснике: "Тут меня Роман и выкормил. Ото ж человек был какой страшный, не дай господи! Росту большого, глаза черные, и душа у него темная из глаз глядела, потому что всю жизнь этот человек в лесу один жил: медведь ему, люди говорили, все равно, что брат, а волк - племянник. Всякого зверя он знал и не боялся, а от людей сторонился и не, глядел даже на них... Вот он какой был - ей-богу, правда! Бывало как он на меня глянет, так у меня по спине будто кошка хвостом поведет... Ну, а человек был все-таки добрый, кормил меня, нечего сказать, хорошо: каша, бывало, гречневая всегда у него с салом, а когда утку убьет, так и утка. Что правда, то уже правда, кормил-таки".

Подчеркнутые нами слова Чехов вычеркнул, а против слова "поведет" написал "ла" - настоящее время заменил прошедшим. Рассказ деда, исправленный Чеховым, стал более компактным, "чеховским" - по логической выразительности и стилистической окраске.

Короленко, стараясь придать характерность языку деда-рассказчика, насыщает его речь повторами: "Вот он какой был", "Вот какой человек был, ей-богу", "Вот он какой сердитый", "Вот он как говорит", "Вот он какую загадку загадал", "Вот оно как", "Вот спасибо- пану", "Вот выздоровела Оксана" и т. д. Почти все эти многочисленные рефрены в целом или одно слово "вот" Чехов удалил, оставил только очень ограниченное количество, в тех случаях, когда эти повторы стилистически уместны, оправданы контекстом. В качестве иллюстрации приведем еще одно место из рассказа деда о леснике Романе, который постепенно привыкал к Оксане и даже стал любить ее: "Вот какое дело с Романом вышло. Как пригляделся хорошо к бабе, потом и говорит: "Вот спасибо пану, добру меня научил. Да и я ж-таки неумный был человек: сколько канчуков принял, а оно, как теперь вижу, ничего и дурного нет. Еще даже хорошо. Вот оно что!" Здесь Чехов вычеркнул только одно "вот".

Когда обращаешь внимание на злоупотребления повторами в рассказе Короленко, то по ассоциации вспоминается отношение Белинского к стилю молодого Достоевского. Характеризуя "Двойник", Белинский писал: "Если что можно счесть в "Двойнике" растянутостью, так это частое и, местами, вовсе ненужное повторение одних и тех же фраз, как например: "Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды,.. Эка беда ведь какая!.. Эха ведь беда одолела какая!" Напечатанные курсивом фразы совершенно лишние, а таких фраз в романе найдется довольно". (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч. Т. IX. 1955, стр. 565.)

Отмеченная Белинским стилистическая шероховатость у молодого Достоевского очень близка стилистическому недочету в рассказе молодого Короленко. И Чехов правильно обратил внимание на этот недостаток. Белинский нашел источник "растянутости" автора "Двойника" в молодости таланта, который еще не приобрел себе "такта меры и гармонии". По мысли Белинского, "растянутость" может быть двух родов - от бедности таланта или от богатства молодого таланта, еще не созревшего; в последнем случае ее лучше называть не растянутостью, а излишнею плодовитостью.

Несомненно, что и "растянутость" молодого автора рассказа "Лес шумит" объясняется богатством, а не бедностью таланта, вырабатывавшего в своем стиле "такт меры и гармонии". Чехов видел свое преимущество сравнительно с Короленко в том, что он, имевший возможность работать в литературе беспрерывно в течение 80-х годов, приобрел более богатый литературный опыт, нежели Короленко. Конечно, этот опыт помог Чехову удачно выступить в роли "редактора" рассказа Короленко.

Необходимо решить еще один вопрос: что заставило Чехова поработать над произведением Короленко?

Чехов не раз признавался в своих письмах конца 80-х годов, что он любит читать чужие рассказы и вносить в них поправки, что он "наловчился" корректировать и марать рукописи, что это занятие развлекает его, является "гимнастикой для ума". Он просит Суворина прислать ему для "шлифовки" рассказы, имеющиеся в портфеле беллетристического отдела "Нового времени". В конце 80-х и начале 90-х годов Чехов редактирует для Суворина ряд "субботников", а позднее он выступает в качестве редактора рассказов неизвестных авторов для журнала "Русская мысль", в 1903 г. Чехов стал редактором беллетристического отдела "Русской мысли".

Совершенно очевидно, что в этой деятельности Чехова проявилась еще одна грань творческого облика писателя - способность незаурядного литературного редактора. Эта особенность творческой личности Чехова была потенциальной, но время от времени эта потенция обнаруживалась в добровольном и охотном редактировании произведений писателей-современников.

Чехов, как это мы узнаем из его писем и редакторской работы над литературными произведениями, предъявил к стилю писателя два основных требования: лаконизм и музыкальность.

В письме к Суворину от 6 февраля 1889 г. Чехов, сообщая о подготовке материала для очередной книжки своих рассказов, признавался: "Черкаю безжалостно. Странное дело, у меня теперь мания на все короткое. Что я ни читаю - свое и чужое, все представляется мне недостаточно коротким". (Т. 14, стр. 303).

"Черкал безжалостно" Чехов и рассказ Короленко. В основном стилистическая правка в этом рассказе свелась к значительному сокращению текста.

Работа над стилем рассказа "Лес шумит" велась "редактором" только для себя - Чехов о ней не сообщил Короленко; все последующие издания этого рассказа автор оставил без изменений - значит он ничего не знал о коррективах Чехова, в противном случае Короленко, наверное, воспользовался бы некоторыми стилистическими указаниями Чехова. А коррективы в рассказе "Лес шумит" свидетельствуют о том, что Чехов во второй половине 80-х годов выступает как проникновенный и тонкий стилист; его исправления в большинстве случаев убедительны, обнаруживают в молодом писателе чувство формы и стиля, чувство целого.

В 90-х годах выдающимся редактором-стилистом выступал и Короленко, который к тому времени овладел полностью "тактом меры и гармонии". Известно, что Короленко стал первым литературным учителем молодого Горького.

Нам представляется, что работа Чехова над рассказом* Короленко была не только занимательным редакторским упражнением, "гимнастикой для ума". Чехов, вступивший в новый период своей творческой жизни, в период "серьеза", вдумчиво работает над стилем своих произведений, "шлифует" их. Эта работа идет попутно с изучением стилевых особенностей великих предшественников, а также современников, - в этом плане заинтересовал Чехова и стиль Короленко. Проливает свет на эту сторону творческой учебы Чехова одно его письмо, в котором он сообщает Короленко: "... Буду читать Вашего "Слепого музыканта" и изучать Вашу манеру". (Т. 14, стр. 100.)

Своеобразно сложились у Чехова отношения с Гл. Успенским. Знакомство этих двух современников не перешло в дружескую связь, как у Чехова с Короленко. Наблюдательный Короленко интересно рассказал в своих воспоминаниях о Чехове, как он попытался однажды сблизить Чехова с Успенским и Михайловским и как эта попытка не удалась. Организованная им встреча не дала положительных результатов. Глеб Иванович сдержанно молчал, Чехов тоже "инстинктивно" сторонился от Успенского, и они разошлись "несколько холодно, пожалуй, с безотчетным нерасположением друг к другу".

Короленко нашел убедительную причину "нерасположения" Успенского к Чехову: "Теперь я понимаю, что веселость тогдашнего Чехова, автора "Пестрых рассказов", была чужда и неприятна Успенскому. Сам он когда-то был полон глубокого и своеобразного юмора, острота которого очень рано перешла в горечь. Михайловский чрезвычайно верно и чрезвычайно метко обрисовал в статье об Успенском ту целомудренную сдержанность, с какой он сознательно обуздывал свою склонность к смешным положениям и юмористическим образам из боязни профанировать скорбные мотивы злополучной русской действительности... и я помню, с каким скорбным недоумением и как пытливо глубокие глаза Успенского останавливались на открытом, жизнерадостном лице этого талантливого выходца из какого-то другого мира, где еще могут смеяться так беззаботно".(Сб. "Чехов в воспоминаниях современников". 1954, стр. 107.)

Гл. Успенский не увидел в Чехове того, что открыл в нем тогда Короленко - "перелома в настроении Чехова", перехода от "непосредственности и беззаботной объективности" к "тяжелому сознанию ответственности таланта".

А как объяснить холодное отношение Чехова к Успенскому? В Успенском Чехов увидел представителя тех народнических "предрассудков", каких, по его мнению, был лишен Короленко. Успенский в восприятии Чехова был "узким" человеком, сторонником той "кружковщины", против которой Чехов восставал в письмах к современникам-литераторам.

Чехов не оценил по достоинству Гл. Успенского как писателя; он считал, например, что "Живые цифры" - это "вздор, который трудно читать и понимать". (Т. 14, стр. 66.)

Эта оценка весьма характерна для Чехова восьмидесятника; для него не существовало вопроса о том, закономерным или случайным было появление и развитие капитализма в России, его мало интересовали чисто экономические вопросы, - все те "проклятые вопросы", которые волновали Гл. Успенского с его обостренным вниманием к экономическим "язвам" капиталистического общества.

Но в содержании таких очерков Гл. Успенского, как "Волей-неволей" и "Выпрямила", написанных в середине 80-х годов, было много созвучного творческим интересам Чехова-гуманиста: обличение буржуазной действительности как античеловеческой, высокое представление о человеческой личности, вера в неограниченные возможности совершенствования человека, понимание значения красоты и жизни человека, сочувственное отношение к разночинной трудовой интеллигенции.

Так, независимо от всяких субъективных предубеждений, объективно между Чеховым и Гл. Успенским установился в 80-х годах творческий контакт.

Лев Толстой, маститый художник, "человечище, Юпитер", по характеристике Антона Павловича, привлекал пристальное внимание молодого Чехова.

Когда Чехов вошел в литературу, Толстым уже" были написаны два знаменитых романа "Война и мир" и "Анна Каренина", повесть "Казаки", автобиографическая трилогия, севастопольские рассказы, в которых писатель выступил с эстетической декларацией о правде как главном герое его произведений. Но Толстой был не только предшественником, но и великим современником Чехова.

В письмах к литераторам Чехов не раз говорил о своей большой любви к Толстому, выступал с высокой оценкой его художественного гения. На Чехова производил большое впечатление моральный авторитет Толстого-писателя, противостоявшего дурным вкусам и "всякому пошлячеству" в литературе. Чехов восхищался духовной силой и смелостью Толстого, который шел наперекор всяким правительственным запрещениям и делал то, что велел ему долг.

Чехов восторгался реалистическим мастерством Толстого, особенно его романами. Чехов ставил Толстого в русском искусстве на первое место (второе место отводил Чайковскому, третье - Репину). Не ограничиваясь общей высокой оценкой Толстого-художника, Чехов в письмах останавливался на отдельных произведениях Толстого и высказывал порой обстоятельные суждения о них. Отмечая достоинства сочинений Толстого, Чехов не проходил и мимо недостатков; в частности, он всегда выступал против религиозно-нравственной философии Толстого, подчас метко подмечал в его сочинениях недочеты, обусловленные реакционной стороной мировоззрения писателя.

Лев Толстой - это целая эпоха в творческой биографии Чехова. В гораздо большей степени, чем кто-либо другой, Толстой оказал влияние на творческую практику Чехова. Влияние это сказалось не только и даже не столько в области этической философии - выше уже отмечалось сложное отношение Чехова-писателя к моральному учению Толстого. Для молодого Чехова Толстой, гениальный писатель, был образцом и учителем, как обличитель буржуазного строя и царского самодержавия, как мастер анализа внутреннего мира человека, как создатель детских образов. Чехову импонировали отдельные особенности творческого метода Толстого, трезвого реалиста, умевшего срывать маски с капиталистического общества и разоблачавшего ложь и фальшь в личных и общественных отношениях людей.

Чехов, пройдя "школу" Толстого, не стал эпигоном, Творчески ассимилировав художественный опыт Толстого и тем самым обогатив свое реалистическое мастерство, Чехов выступил в художественной прозе и драматургии, как гениальный новатор, создавший свою школу, через которую прошли и проходят многие русские и зарубежные -писатели.

В произведениях Чехова второй половины 80-х годов, когда молодой писатель как раз проходил школу Толстого, находим следы влияния Толстого и в этическом содержании, и в обличительном реализме, и в художественной манере. Если влияние Толстого-моралиста на творческую практику Чехова было! отрицательным, в какой-то степени задерживавшим рост Чехова-реалиста (хотя, как указывалось выше, Чехов не был даже в эти годы правоверным толстовцем), то влияние Толстого - гениального художника - было плодотворным, помогавшим развитию оригинальных особенностей творчества Чехова.

Можно назвать ряд произведений Чехова, в которых явственно ощущается художественное влияние Толстого.

Рассказ Чехова "В суде", рисующий картину "правосудия" в царской России, написан "толстовскими" красками. Особенно показательным в этом отношении является следующее место: "Пасмурные окна, стены, голос секретаря, поза прокурора - все это было пропитано канцелярским равнодушием и дышало холодом, точно убийца составлял простую канцелярскую принадлежность, или судили его не живые люди, а какая-то невидимая, бог знает кем заведенная машинка".

Чехов удачно показал в рассказе казенный стиль деятельности государственного учреждения, формализм судебных чиновников, их полное безразличие к человеческим страданиям и драмам, раскрывающимся перед их глазами.

Рассказ "В суде" (напечатанный 11 октября 1886 г.), видимо, написан ,под влиянием повести Толстого "Смерть Ивана Ильича" (опубликованной весною 1886 г.). В повести Толстого отдельными выразительными штрихами показана деятельность судебного учреждения и чиновника судебного ведомства Ивана Ильича Головина. Служба в казенном учреждении вытравила в Головине человеческие чувства - он признавал только таксе отношение к посторонним ему людям, которое "может быть выражено на бумаге с- заголовком". Головин, продвигаясь по чиновничьей лестнице, очень быстро усвоил "прием отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы, и облечения -всякого самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось на бумаге и при котором исключалось совершенно его личное воззрение и, главное, соблюдалась бы вся требуемая формальность".

"Смерть Ивана Ильича", особенно финальная часть повести, рассказывающая о душевном кризисе умирающего Головина, вошла и в творческую историю чеховской повести "Скучная истерия".

Содержание рассказа Чехова "Учитель", думается, навеяно педагогическим опытом Толстого в созданной им Яснополянской "свободной" школе, где основным принципом обучения и воспитания было возбуждение интересов

учащихся, ориентация на живые запросы и творческую инициативу детей, где работал учитель, любящий детей и свое педагогическое дело, где между учителем и учениками устанавливалось "отношение естественности".

И облик учителя Сысоева, и особенности его учеников, и отношения между учителем и учениками во многом показаны у Чехова в соответствии с педагогическими идеалами Толстого. Следует, однако, сказать, что Чехов не все принимал в "свободной" школе Толстого: он не соглашался с педагогическим тезисом Толстого о "предоставлении полной свободы ученикам учиться". В школе Сысоева есть определенная регламентация занятий, проводятся экзамены. Если Толстой считает вредным делать замечания об опрятности тетрадей, о каллиграфии, об орфографии, то учитель Сысоев у Чехова, напротив, проявляет большую заботу о грамотности и красивом почерке учащихся. Характерна для чеховского учителя такая деталь: "Он подошел к столу, где лежала стопка ученических тетрадей, и выбрав тетрадь Бабкина, сел и погрузился в созерцание красивого детского почерка..."

В рассказах о детях Чехов был последователем Толстого, приумножавшим богатства, внесенные Толстым в художественно-педагогическую литературу. Чехову было органично то "живое понимание" детей, которое отмечал Чернышевский у Толстого-педагога.

Учась мастерству у Толстого, Чехов обратил особое внимание на одну из сильнейших сторон художественного метода Толстого - раскрытие "диалектики души" человека. Чехова поражало мастерство психологического анализа в романе "Анна Каренина". Современники Чехова передают, что он однажды полусерьезно, полушутливо произнес фразу: "Я его (Толстого) боюсь, он же "Анну Каренину" написал".

В сложном и важном для писателя искусстве психологического анализа внутреннего мира героев Чехов - ученик Толстого - достиг больших творческих успехов, показав себя уже в годы перелома крупным мастером анализа души взрослых и детей.

Некоторые особенности психологического метода Толстого Чехов использовал в своей творческой практике. Так, раскрытие внутренних переживаний человека путем описания их физических проявлений оказалось чрезвычайно близким Чехову-художнику. Что Чехов пользовался этим приемом сознательно, свидетельствует ©го письмо к Ал. П. Чехову от 10 мая 1886 г., где дается такой совет: "Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев: нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев". (Т. 13. стр. 215.)

В том же году, когда Чехов давал этот совет своему брату, он написал рассказ "На пути", где продемонстрировал свое искусство анализа душевного состояния героини. В изображении утренней встречи Иловайской с Лихаревым совсем мало диалога; художественная ткань рассказа на последних двух страницах заполнена "ремарками" автора, регистрирующими физические движения героини. Можно выделить из текста места, изображающие последовательность движений Иловайской, и убедиться в их психологической выразительности.

Так, молодой Чехов, ассимилируя психологический метод Толстого, выступил новатором в рассказе "На пути", где показал сложную психологическую ситуацию "незавершенной" любви. Эту новаторскую тему Чехов через год так же тонко разработал в "Рассказе госпожи NN".

Раскрывая сложные психологические коллизии в душе героя, показывая конфликты во взаимоотношениях героев, Чехов иногда допускал прямые заимствования у Толстого. Примечательным в этом отношении примером может служить сложная ситуация, довольно часто встречающаяся в произведениях Чехова: муж или жена, разочаровавшись в своем спутнике жизни, начинают видеть в нем такие недостатки, которых раньше не замечали. Эту ситуацию мы находим в рассказах "Несчастье", "Именины" и др. В "Несчастье" Чехов рисует переживания женщины, уже не любящей мужа, но еще пытающейся уверить себя, что любит. Наблюдая за обедающим мужем, она начинает чувствовать к нему ненависть: "Я люблю его и уважаю, но... зачем он так противно Жует?"

Что касается "Именин", то еще Плещеев, первый читатель и критик этого произведения, писал Чехову, что в двух местах рассказа заметно подражание "Анне Карениной": "... разговор Ольги Михайловны с бабами о родах и та подробность, что затылок мужа вдруг бросился ей в глаза, - отзывается подражанием "Анне Карениной", где Долли так же разговаривает в подобном положении с бабами и где Анна вдруг замечает уродливые уши мужа". ("Слово". Сборник второй. 1914, стр. 256-257.)

Интересна реакция "уличенного" автора в ответном письме к Плещееву: "Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское. Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения, я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ех abrupto... И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было". (Т. 14, стр. 185.) Значит, в данном случае мы имеем дело с сознательным подражанием Чехова Толстому - так дорожил Чехов этой "толстовской" психологической подробностью, что не побоялся обвинений в явном подражании Толстому.

Находим в произведениях Чехова и тот прием психологической характеристики героев, который впервые с таким мастерством ввел в художественную литературу Толстой - "внутренние монологи" действующих лиц. Но в применение этого приема Чехов внес оригинальную черту. В. Виноградов, изучая особенности "внутренней речи" в чеховских произведениях, заметил, что "Чехов, следуя за Толстым, расширил драматическую сферу применения языковых приемов, связанных с формами внутренней речи, "стиль чеховских героев нередко воспринимается, как прерывистый, раздвоившийся речевой поток, в котором струя внутренней речи то вырывается наружу, то уходит внутрь, несясь скрытым, "подводным" течением под текстом произносимых слов". (В. Виноградов. О языке Толстого. "Литературное наследство" № 35-36, 1939, стр. 184.)

Чехов, ассимилируя в своем художественном методе особенности психологической манеры Толстого, сохранил и здесь свое творческое своеобразие. Последнее выразилось главным образом в том, что Чехов в своих приемах анализа внутреннего мира героев был лаконичнее Толстого. Чехов не все раскрывал в душевной жизни героя, многое уводил в "подводное течение" повествования, в "подтекст", активизируя восприятие и воображение читателя, заставляя последнего вместе с автором участвовать в психологическом анализе: "Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам" . Чехов любил говорить, что в рассказах лучше не досказать, чем пересказать. Этот прием Чехов применял и в других жанрах. (Т. 15, стр. 51 )