"Генрих Белль. Самовольная отлучка (Авт.сб. "Самовольная отлучка")" - читать интересную книгу автора

набрасывался на мои башмаки и сапоги, стирал мне рубашки и носки, пришивал
пуговицы и утюжил штаны, ибо пылкие письма приводили адресаток в восторг.
Письма эти были на редкость благородные, даже несколько таинственные и
стилизованные под "жестокий романс", что ценилось в той среде почти
наравне с перманентом. Как-то раз Шменц отдал мне даже половину своего
пудинга с патокой - блюдо это скрашивало наши воскресные дни, долгое время
я считал, что он не любит пудинга с патокой (я не встречал людей, более
привередливых, чем сутенеры), но потом меня убедили, что именно пудинг с
патокой - один из его любимейших десертов. Вскоре пошла молва, как пылко я
пишу, и мне волей-неволей - скорее неволей - пришлось писать множество
писем. Так я стал если не присяжным писателем, то присяжным писцом. В
качестве гонорара я получал довольно-таки своеобразные привилегии: у меня
больше не воровали табак из тумбочки и мясо из миски, меня больше не
сталкивали во время утренней зарядки в сточные канавы, мне больше не
подставляли ножки во время ночных переходов и... словом, я имел все те
льготы, какие только возможны в подобных сообществах. Позднее многие мои
друзья - философы и нефилософы - упрекали меня в том, что, сочиняя
любовные письма, я не проявил достаточной сознательности. Моим долгом
было, "используя любовный жар, накопившийся у этих неграмотных людей,
поднимать их на мятеж". Кроме того, как человек честный, я обязан был
каждое утро барахтаться в сточных канавах. Каюсь, я действительно не
проявил достойной сознательности и был непоследователен по двум совершенно
разным причинам: первая из них коренится в моем врожденном пороке, вторая
в моем дурном воспитании - я человек вежливый и боюсь мордобоя. Может
быть, мне было бы приятнее, если бы Шменц не чистил мои сапоги, а все
остальные продолжали бы сталкивать меня в сточные канавы и за завтраком
окунать мою папиросную бумагу в кофе. Но я просто не мог набраться
невежливости и смелости, чтобы отказаться от этих привилегий. Да, я кляну
себя, признаю виновным без смягчающих обстоятельств; теперь, быть может,
люди, которые уже приготовились в отчаянии заломить руки, опустят их;
нахмуренные лбы разгладятся, и кто-нибудь сотрет пену с губ. Торжественно
обещаю, что в конце этой повести я во всем сознаюсь, преподнесу готовую
мораль, а также дам истолкование вышесказанного, что избавит от вздохов и
сомнений толпу толкователей, все это кодло - от гимназистов -
старшеклассников до профессиональных интерпретаторов на архиученых
семинарах. Истолкование мое будет составлено так просто, что даже самый
немудрящий, самый неискушенный читатель сможет "проглотить его, не
разжевывая", оно будет гораздо проще, чем инструкция по заполнению бланка
для уплаты подоходного налога. Терпение, терпение. До конца еще далеко!
Признаю сразу, что в нашем свободном и плюралистском индустриальном мире я
предпочитаю всем остальным свободного чистильщика сапог, гордо
отвергающего чаевые.
Ну, а теперь оставим на несколько минут мою особу, мои грязные ногти и
начищенные до блеска башмаки в седьмом номере трамвая. Семерка, уютно и
старомодно покачиваясь (современные трамваи стали прямо-таки автоматами
для водворения и выдворения пассажиров), проезжает мимо восточного крыла
собора, заворачивает в Унтер Ташенмахер, едет к Альтермаркту и уже
приближается к Сенному рынку, но только у Мальцмюле или самое позднее на
повороте к Мальбюхелю, где обычно соскакивают на ходу, я начинаю
обдумывать важное решение: пойти ли вначале домой, чтобы помочь отцу (или