"Генрих Белль. Завет " - читать интересную книгу автора

совершенно особая война - война со скукой. Вообразите себе фронт
протяженностью от Норвегии до Бискайского залива, где перед вами нет ни
единого противника, кроме моря. Фронт этот был обставлен и содержался точно
так же, как всякий другой, нормальный, где ежедневно бывают новые убитые и
раненые, умирающие и контуженные, истошно орущие и онемевшие навеки. Но
здесь все застыло раз и навсегда. Каждую ночь тысячи часовых заступали на
посты в ожидании противника, который все никак не появлялся и появления
которого иные из нас жаждали уже почти с вожделением. Из года в год тысячи
людей вставали на посты лицом к морю, этому чудовищу, вечно одинаковому и
вечно непостижимому, которое приходит и уходит, приходит и уходит и
улыбается, улыбается без конца, непреклонное и невозмутимое, хоть ты вниз
головой в него сигай. О, эти вечно улыбчивые воды! Даже когда их штормило, в
них слышалось нечто вроде смеха - дикий, необузданный смех, без всякой
издевки, просто смех, и только. Море смеялось над нами, вот в чем штука. На
берегу стояли орудия, минометы, пулеметы, сотни тысяч автоматов и винтовок
лежали на брустверах либо болтались на животах и спинах в такт усталому шагу
часовых. И ничего. Годами одно и то же. Под вечер заучивай пароль - световые
сигналы в разной последовательности, раскладывай ручные гранаты (против
океана - ручные гранаты!), целыми днями обучение и подготовка - на орудиях,
гранатометах, пулеметах и других видах оружия, после обеда чистка и смазка
оружия, оборудования и машин либо строевая подготовка на шоссе за дюнами, и
так годами. Годами! По восемь часов муштры днем, как минимум по четыре часа
караула ночью. Вечная борьба с песком, что, забиваясь во все, даже самые
труднодоступные пазы и щели любого оружия, плохо поддавался вычистке, зато
был прекрасно заметен сонному оку одуревшего от скуки фельдфебеля. А где-то
за горизонтом, далеко-далеко, неимоверно, непредставимо далеко, настолько
далеко, что в него трудно поверить, стоял неприятель, тот самый, у которого
море, похоже, и подслушало свой нескончаемый смех. Все это висело над
идиллическими заливами и бухтами побережья тяжелой пеленой тупого безумия,
от которого люди начинали спиваться.
Были солдаты, куковавшие тут аж с сорокового. Но и тех, кто провел
здесь всего несколько месяцев, и то охватывало отчаяние. А отчаяние - это
надежда плоти, сударь мой. Бывает отчаяние, которое, хоть и бушует сугубо у
нас в мозгу, дарит нам неистовые чувственные восторги. В отчаянии есть
что-то от кино. Ты им упиваешься, упиваешься без конца, в нем есть сладость,
такая сладость, что кажется, целое море отчаяния так бы и выпил, но чем
больше пьешь, тем больше в тебе жажда и тем больше чувствуешь, что тебе эту
жажду никогда не утолить, и тогда понимаешь, что ад-то, быть может, уже
здесь, на земле, ибо что еще есть ад, как не вечная, неизбывная жажда?
Отчаяние ужасно, отчаяние - это надежда плоти, тут недолго впасть и в
искушение новой молитвы: "Не введи нас во отчаяние".
Даже такой человек, как Ваш брат, способный в любую минуту положиться
на утешительный оплот своей веры, человек большой внутренней силы, который
мог бы всю жизнь идти по лезвию, чтобы в конце концов с острия этого лезвия
прямо в вечное блаженство спрыгнуть, даже такой человек, как Ваш брат, был
этим отчаянием изрядно подточен - по крайней мере, ко времени, когда я с ним
познакомился. Тоска, застывшая в его глазах в первые дни моего пребывания в
роте, таила в себе нечто неизъяснимо-ужасное и напоминала порой взгляд
бесноватого, с которым вот-вот случится припадок. Часто, когда ему
приходилось говорить по телефону с этим нашим учитилешкой-ротным, голос его