"Генрих Белль. Чем кончилась одна командировка" - читать интересную книгу автора

Когда судья и прокурор вошли и заняли свои места, все присутствующие
встали, однако в том, как они встали и снова уселись, чувствовалась
фамильярная небрежность, с какой разве что монастырская братия выполняет
давно знакомый и привычный обряд. Не произошло в зале большого движения и
тогда, когда ввели обвиняемых. Почти все присутствующие хорошо знали их и
знали также, что в течение десяти недель предварительного заключения самая
хорошенькая девушка, когда-либо расцветавшая в Биргларском округе, носила им
завтрак, обед и ужин из лучшего ресторана на площади. Так хорошо они не ели
уже двадцать два года, со дня смерти жены и матери. Поговаривали даже, что,
когда в камере не было других заключенных, которые могли бы проболтаться,
Грулей, случалось, звали в комнату судебного пристава Шроера посмотреть
какую-нибудь особо интересную телевизионную передачу. Шроер и его жена,
правда, опровергали эти слухи, но не слишком энергично.
Из всей публики только жена прокурора и Бергнольте не были знакомы с
обвиняемыми. Жена прокурора за обедом объявила мужу, что прониклась к ним
живейшей симпатией. Бергнольте вечером заметил, что "отчасти даже против
воли вынес о них впечатление самое положительное". У отца и сына был
здоровый, спокойный вид, да и одеты они были хорошо и опрятно. Казалось, они
не только сохраняют самообладание, но и отлично настроены.
Опрос протекал сравнительно гладко. Конечно, д-р Штольфус делал то, что
делал обычно, то есть просил обвиняемых говорить громче, отчетливее и не
злоупотреблять местным диалектом, тем более что для прокурора, человека
приезжего, приходится переводить некоторые диалектизмы; в остальном ничего
достойного упоминания не происходило и ничего особенного или нового не
выяснилось. Обвиняемый Груль-старший на вопрос об имени и возрасте отвечал:
Иоганн Генрих-Георг, пятьдесят лет. Затем этот узкоплечий, даже хрупкий
человек среднего роста с темновато мерцающей лысиной заявил, что, прежде чем
ответить на поставленные ему вопросы, он хочет сделать небольшое сообщение,
в полной уверенности, что господин председательствующий, которого он знает,
ценит, более того - почитает, не поставит ему этого в вину. То, что он
сейчас намерен сказать, - это правда, чистая правда и ничего, кроме правды,
хотя она и носит несколько личный характер. Итак, он должен сказать, что до
права и закона ему никакого дела нет, ни вот столечко, и он не стал бы
отвечать на обращенные к нему вопросы, даже своего имени и возраста бы не
назвал, если бы тут - дальнейшее Груль произнес таким тихим и беззвучным
голосом, что в зале вряд ли кто разобрал его слова, - если бы тут не сыграли
роль личные мотивы. Первый из этих личных мотивов - его глубокое уважение к
господину председательствующему, второй - его глубокое уважение к
свидетелям, и прежде всего к полицмейстеру Кирфелю, который был другом,
можно даже сказать, закадычным другом его отца, фермера Груля из
Дульбенвейлера, и, наконец, он не хочет подводить или ставить в
затруднительное положение свидетельницу Лейфен, свою тещу, свидетельницу
Вермельскирхен, свою соседку, а также свидетелей Хорна, Грэйна и Кирфеля -
только поэтому он и дает свои показания, нимало не рассчитывая, что мельница
правосудия смелет хоть одно зернышко правды.
Во время чуть ли не всей этой преамбулы он говорил на местном диалекте,
и ни председательствующий, ни защитник, к нему благоволившие, его не
прерывали, не требовали, чтобы он говорил отчетливо и понятно. Прокурор, уже
не раз беседовавший с Грулем, но все равно не научившийся разбираться в его