"Сол Беллоу. На память обо мне (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

удерживало. Я сказал:
- Мне пора.
Поглядел на Макерна - он сбросил пальто, стянул подштанники. Лицо,
точно обваренное кипятком, короткий нос шильцем, кадык, ходивший
вверх-вниз, - только он и свидетельствовал, что Макерн жив, - свернутая
набок шея, черная поросль волос на животе, цилиндрик между ног, с конца
которого, заворачиваясь, свисала крайняя плоть, лоснящиеся белые голени,
плачевного вида ноги. На ночном столике у кровати стопочка центов. Я взял
деньги на трамвай, но спрятать их было некуда. Открыл стенной шкаф в
коридоре, пошарил - не найдется ли там пальто, пара брюк. Я мог забрать
что угодно - Филип завтра же отнес бы все в бар, греку. Сдернул с вешалки
пальто с поясом, брюки. Вот уже третий раз я надеваю чужое платье - о
полосках, клетках или прочих тонкостях сейчас не время упоминать. В
отчаянии я кинулся прочь, на лестничной площадке натянул брюки, заправил в
них платье, скатываясь по ступенькам, влез в пальто, завязал потуже пояс и
пересыпал монетки, всю пригоршню, в карман.
И все же я снова сходил на те задворки, под ее окно - посмотреть, не
горит ли в нем свет, а еще поискать мои листки. Вполне вероятно, что вор
или сутенер их бросил, а может, они выпали, когда он подхватил полушубок.
Света в окне не было. На земле я ничего не нашел. Можешь счесть это
маниакальной идеей, ненормальной зависимостью от слова, от печатного
листа. Однако не забывай, что ни спасителей, ни духовных вождей, ни
исповедников, ни утешителей, ни просветителей, ни конфидентов-на улице не
было, - на кого я мог опереться? Знания приходилось обретать там, где
удавалось найти. В центре, под куполом библиотеки, мозаичными буквами был
выведен завет Милтона, трогательный, хотя, возможно, и тщетный, возможно,
слишком вызывающий:

ХОРОШАЯ КНИГА - БЕСЦЕННА, В НЕЙ ЖИЗНЕННАЯ МОЩЬ ВЕЛИКОГО ДУХА.
[Джон Милтон. Ареопагитика, или Речь о свободе слова (1644)
- политический памфлет, обращенный к парламенту
и защищающий свободу слова]

Таковы неприкрашенные факты, и не поведать про них никак нельзя. Мы - и
этого нельзя забывать - в Новом Свете, вдобавок в одном из его
непостижимейших городов. Мне следовало бы не мешкая сесть на трамвай.
Вместо этого я рыскал по задворкам - искал книжные листки, наверняка уже
унесенные ветром.
Я вернулся на Бродвей - широкая дорога была и впрямь очень широкой, -
потоптался на безопасном пятачке в ожидании трамвая. И вот он подъехал -
громыхающий, красный, покачивающийся на колесах, образчик технологии
железного века, с тростниковыми скамьями на двоих, окантованными медными
полосками. Час пик давно миновал. Влекомый к дому, я расположился у окна,
и проблески мысли, точно трассирующие пули, прорезали далекую тьму. Ни
дать ни взять Лондон военной поры. Что я расскажу домашним? Да ничего не
расскажу. И никогда не рассказывал. Они и так считали, что я вру. При том
что слово "честь" было для меня не пустым звуком, врал я очень и очень
часто. Можно ли жить без вранья? Соврать легче, чем объясниться. Мой отец
исходил из своих представлений о жизни, я - из своих. Найти точки
соприкосновения между ними не удавалось. Мне предстояло отдать пять