"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

Над Вудиными апартаментами и конторой озером разлилось молчание вплоть
до тех пределов, куда достигал звон колоколов, покуда колокола не умолкли,
и под покровом молчания Вуди этим грустным утром солнечной осени
предавался скорби. Обозревал свою жизнь, намеренно всматриваясь в
неприглядную - она же оборотная - сторону вещей: была ведь и такая. Но
если сердечная тоска его не отпустит, надо будет выйти из дому и избыть ее
бегом. Пробежать пять километров, а не поможет, так и восемь. Вы небось
думаете, что, бегая трусцой, заботитесь исключительно о теле, так вы
думаете? Ан нет, не так все просто. И вот доказательство: в бытность Вуди
в семинарии, когда на Всемирной выставке он (расторопный, упорный)
впрягался в повозку, ему, пока он шел на рысях, было знамение, и не одно.
А может быть, знамение было одно, но оно повторялось. Истина нисходила на
него с солнца. Ему была дана весть, и весть эта была и свет, и жар. Она
отстранила его от застоявшихся висконсинцев, тех самых фермеров, чей регот
и похабщина отскакивали от него, когда на него накатывало. И вновь с
пылающего солнца на него нисходила тайная уверенность, что земле уготована
цель - проникнуться, исполниться добром. Но случится это после, а сначала
все будет наоборот: человек человеку будет волк, смерть крокодилом
уволочет всех в трясину. Но кончится все не так, как мнилось миссис
Скуглунд, подкупавшей его для того, чтобы он обратил всех евреев скопом и
тем приблизил второе пришествие, а совсем иначе. Так подсказывало ему его
чутье, пусть и не из самых тонких. Дальше он не шел. И с тех пор всю жизнь
поступал так, как ему подсказывала жизнь.
Тем утром вспомнил он и кое-что еще, уж и вовсе относящееся
исключительно к телу; сначала это ощущение родилось в его руках,
отозвалось на прикосновение к груди, потом от тела к телу перешло в него,
пронзило ему грудь.
Дело было так: переступив порог больничной палаты, он увидел, что борта
папкиной койки приподняты, как у колыбели, а папка корчится при последнем
издыхании, беззубый, что твой младенец, смертные тени запятнали его лицо,
а папка тянется выдрать иглы из вен и исходит чуть слышным предсмертным
писком. Марлевые салфетки, прикрывавшие иголки, пропитались запекшейся
кровью. И тогда Вуди снял ботинки, опустил борт койки, залез в постель,
обнял папку - хотел успокоить, утишить его. И так, точно он был ему отцом,
повторял: "Пап, да будет, будет тебе". А потом они сошлись в рукопашной,
точь-в-точь как в былые дни в гостиной миссис Скуглунд, когда папка
взъярился, словно нечистый дух, а Вуди, пытаясь утихомирить, предостеречь
его, твердил: "Они же вот-вот вернутся!" Сошлись около буржуйки, где папа
двинул Вуди головой в зубы, а потом ощерился грозно, как злющая щука.
Только тогда это была рукопашная так рукопашная, не то что теперь. С
щемящей жалостью Вуди обнимал папу, а тот трепыхался, трепетал. От этих
людей, сказал ему тогда папка, тебе никогда не узнать, что такое жизнь.
Что они в ней смыслят, что? Да, папка, так вот, что же такое жизнь, папка?
В голове не укладывалось, почему у папки, который занял твердую - не
выбьешь - позицию и занимал ее вот уже восемьдесят три года, теперь было
лишь одно желание: оставить ее, освободиться. Но как Вуди мог позволить
старику отцу выдернуть иглы из вен? Своевольный папка, "он, когда хотел
чего, добивался своего". Но чего он хотел в конце всех концов, Вуди не мог
взять в толк - такого крутого поворота он никак не ожидал.
Чуть погодя папка прекратил сопротивляться. Чем дальше, тем он больше