"Руслан Белов. Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция" - читать интересную книгу автора

Андрея, и его отец, поэт местного значения, попросил свояченицу оставить
работу в школе (она была учительницей младших классов) и взять младенца на
воспитание. Пообещав, естественно, вспомоществование. Вспомоществование есть
вспомоществование, оно, видимо, было разным в то или иное время, имело
тенденцию к уменьшению (писатель вскоре женился, и у него родились
погодки-дочери), и в какой-то момент приостановилось (я помню, как мама
Мария водила нас к нему, и они ругались). И тут явился кремовый костюм из
сливочно-шоколадного мира, и был подвергнут остракизму.
Остракизм... Надо посмотреть в словаре точное значение этого слова.
Посмотрю и вставлю в текст, как это делал Макс Фриш в повести "Человек
появляется в эпоху голоцена" (ее, к слову сказать, я не читал, но довольно
внимательно просмотрел). Герой повести, господин Гайзер выломал столбик из
перил лестницы на второй этаж, чтобы снять паутину с высокого потолка, затем
изжарил любимую кошку на обед, ибо электричества не было (камнепады и сели
потрепали поселок, в котором он жил), и продукты в холодильнике пропали. До
того, как слечь от кровоизлияния в мозг, он маникюрными ножницами вырезал из
книг бесспорные сведения и повсюду прикреплял к стенам кнопками и клеем.

Остракизм (греч. уstrakon - черепок), в Древних Афинах изгнание из
города отдельных лиц по постановлению народного собрания. О. был введен
Клисфеном в конце 6 в. до н. э. как мера против восстановления тирании.
Позднее к О. стали прибегать как к мере политической борьбы. Вопрос о
применении О. ежегодно ставился перед народным собранием. В случае
положительного решения в назначенный для проведения О. день всякий,
обладавший правом голоса в народном собрании, писал на черепке имя того,
кто, по его мнению, опасен для народа.

Не совсем то, что я предполагал... Не писала бабушка на черепках. Она
сказала нам что-то вроде "Фас!"
Что ж, дело житейское. Поэт учил сыновей и воспитывал дочерей на своем
поэтическом уровне, не достижимом для семьи колхозного ревизора, кормившего
четырех человек, но, тем не менее, никогда не бравшего взяток (окончив
ревизию, он говорил, что коровник построен из меньшего количества кирпичей,
чем указано в бумагах, и если к концу рабочего дня ему не доведется увидеть
из окна конторы недостающее сложенным в штабель, то "дело ваше"). И мама
Мария совершила демарш, возможно импульсивный.

Я запомнил случай с Романом, потому что меня тогда впервые
использовали, то есть вынудили сделать то, что я сам по себе никогда бы не
сделал.
Что вынудили сделать?
Вынудили надругаться над человеком, таким же, как я, человеком. До
этого мне и в голову не приходило, что ближнего можно оскорбить
предумышленно.
Но не тогда я стал таким, или начал становиться таким - иначе этот
случай, скорее всего, не запомнился бы. А он запомнился, он въелся в меня,
и, может быть, именно с тех пор я не терплю травли. Пусть за дело, пусть за
длинные уши или серый цвет, но травли. Все должно решаться один на один.
Свора не может быть правой. Почему? Да я был в ней! Я травил, я плевался. И
восторгался тем, что я, маленький и слабый, травлю большого и сильного - это