"Василий Белов. Час шестый ("Час шестый" #3) " - читать интересную книгу автора

Это была первая приятная мысль. Вторая мысль крутилась около внучонка.
Палашкин выблядок - пусть и не парень, а девка - больше и больше радовал
Евграфа. Но почему она оказалась вся в Микуленка? Хоть бы немного в
мироновскую породу... Мальчик Виталька, воображенный Евграфом, росший вместе
с тюремным убывающим сроком, так и остался в Евграфовом сердце. Он отдалялся
теперь, но не исчезал насовсем...
Третья приятная мысль была простая и ясная: завтра чуть свет вместе со
всеми пойдет Миронов на сенокос. Найдут бабы и косу по росту, а не найдут,
будет он рубить стожары да подпорки стогам... Рановато еще косить, семя еще
не пало, но раз уж вышли. А топор-то где взять?
На этом месте, совсем как в молодости, взыграла душа Евграфа Миронова!
Он вымыл щелоком косматую голову. Еще раз плеснул на каменку. Камни дружно
отозвались недолгим, но мощным шумом.
- Господи! Есть на свете и для Евграфа Миронова счастливая доля, есть,
коли...
Вдруг охватило Евграфа крещенским холодом, будто окатили его водой из
речной проруби. Справка-то тюремная! Где? В пиджаке, в потайном кармане. А
пиджак-то замочила Палашка в лужу. Может, истолкла уже коромыслом...
Он лихорадочно развернул свежее белье. А тут? Вместо обычных мужских
порток - бабья рубаха... Ворот был вышит крестиками. Самовариха вышивала,
старалась... Что они, смеются над ним? Евграф в сердцах бросил к порогу
чистую бабью смену. И улетели вместе с этой Самоварихиной рубахой неизвестно
куда все три приятные мысли. Евграф был готов по бревну разворотить всю эту
чужую баню, раскидать деревянные шайки с оставшимся щелоком...
Но вот Евграф слегка одумался, сел поближе к дверям, охолонул:
"Господи, прости меня, грешного... Да где им, бабам-то, белье для него
взять? Все было отнято, до последней нитки. Не занимать же чистые портки у
Игнахи Сопронова! Правда, холсты ткут. Могли бы и портки сметать на скорую
руку. Ну, да чего их теперь судить? Хоть сами выжили, и то ладно... Ванюха
сказывал, Марья и по миру хаживала..."
Евграф примерил безрукавую бабью рубаху. Ворот с красными крестиками
оказался узок, пришлось раздирать. До чего же крепка Самоварихина холстина!
С одного раза не разорвешь. Или силы у Евграфа совсем не стало?
В предбаннике послышалось шабарканье, прозвучал веселый голос Палашки:
- Тятенька, штаны-то я выстирала, ты их на жердку повесь, оне и
высохнут.
- Высохнут! В пинжаке-то бумага осталася! - заругался Евграф. -
Сбегай-ко, авось, бумага-то еще не размокла!
Палашка заохала и убежала к яме, в которой замочила армяк.
Хотелось Евграфу рявкнуть на дочку и за бабью рубаху с крестиками по
вороту, и за тюремную справку. Но от рявканья-то что толку?
Он медленно приходил в себя. Думал про беспортошную свою жизнь, про
армяк, пропахший ночным золотом. Настроение Евграфа снова упало. Чего ни
передумал он, пока сушились на жердке тюремные залатанные, но уже чистые
пгганы! Обида медленно отходила от сердца...
Виноваты ли бабы, что не припасли смену белья? Два года живут на чужом
подворье, ни кола, ни двора. Ладно, что хоть по миру теперь не ходят. Ан, и
по миру Марья хаживала! Самоварихе-то в ноги надо бы поклониться. Пустила в
избу троих. Еще и четвертый явился...
Евграф, скрепя сердце, напялил на себя широкую бабью рубаху, заправил