"Андрей Белый. Между двух революций (Воспоминания в 3-х кн., Книга 3) " - читать интересную книгу автора

его теоретиком; "говорун" жарил на "велосипеде" из терминов; когда же с него
он слезал, то делался безглагольным и перепуганным, каким был он в детстве;
великолепно поэтому он различал все оттенки терминологии ("трансцендентный"
не "трансцендентальный"); говорить же просто конфузился, боясь вскриков:
"Чушь, Боренька, порешь!"
"Сашенька" до такой степени был беззастенчив в выборе слов и столь
презирал "термины", что называл Анну Ивановну Менделееву - "субстанцией"; и
о "субстанции" в спинозовском смысле спорил с С. М. Соловьевым, который мне
с ужасом об этом и сообщил.
Ясно: объяснение "Бореньки" с "Сашей" (от "термина" и от
субъективнейшего "злоупотребления" им) могло привести лишь к ссоре.
В каждом назрела своя трагедия; трагедия Блока - столкновение его
"вяка" с жизнью, читаемой в точных терминах, мое ж желание - насильственно
одеть в термин и "лепетанье" парок; "Весы", Мережковские, Астровы,
"аргонавты" требовали рефератов, рецензий, полемик и прений - без передышки,
без отдыха; я в поте лица трудился над комбинатами терминов; и тщетно тщился
вывести из них понятие "нового быта" и "царства свободы"; меня разрезали
"ножницы" меж отвлеченным словом и жизнью в поступках, осознанных точно; из
тщеты слов переживал себя в "молча кивающей" тишине, не умея сказаться:
словами жизни; чувствовать себя живым, молодым и сильным, и не уметь
сказаться, - какая мука! Терминология, точно шкура убитого Несса,
прилипнувши, жгла;6 я - сдирал ее; с нею сдиралось и мясо.
"Боренька", сперва молчавший, потом затрещавший терминами, - не
выросший "Боренька"; "Андрей Белый" - фикция; Блок первый отметил это; в
ответ на посылку ему книги "Возврат" он писал: "мальчик"-де мальчику прислал
к елке подарок7.
Стремление выявить жест без единого "термина" - моя дружба с Сережей
[С. М. Соловьев, в доме родителей которого я обрел речь: см. мои книги "На
рубеже" и "Начало века"], дружба традиций детства, сказок и игр:
пятнадцатилетнего отрока, утаившего "развитие", с преждевременно развитым
ребенком; оба выработали тогда свой язык, разделенный родителями Сережи,
развиваемый и позднее: студенты, оставаясь вдвоем, продолжали быть "Борей" с
"Сережей"; последний знал тихим меня; я ж умел читать его жесты; оба
тянулись друг к другу в том, чего не могли обнаружить при слишком "умных".
Многое из того, что теоретизировал я, было пережито с Сережей, который
иначе оформил общие нам факты сознания; ему были чужды: Кант,
естествознание, теория символизма; я ж игнорировал теократию, философию
обоих князей Трубецких и иные из теорий Владимира Соловьева; общее в нас:
Сережа строил "теории" над опытом, в котором играли роль родители, бабушка,
Поливанов, дядя-философ, учитель латинского языка Павликовский, его кошмар
детства; но эти лица заняли видную роль и в опыте моей жизни; идеологии наши
были весьма различны; почва их - общая.
В детстве мы были "двояшками"; такими ж явились поздней для Блока,
троюродного брата Сережи, чтившего его родителей, дядю-философа и
воспринявшего "Симфонию" как нечто, исшедшее "от Соловьевых". Сережа в
стихах кузена увидел лишь новый этап поэзии дяди, которую боготворил;
отсюда - культ "поэта", родственника, связанного с родителями;8 мать Блока
чтила его родителей; а бабушка чтила дедушку Блока, А. Н. Бекетова.
Все нас друг к другу притягивало; С. М. Соловьев даже когда-то мечтал
об общей коммуне; были ж коммуны толстовцев; мечтал же Мишель Бакунин о