"Виктория Беляева. Очень женская проза " - читать интересную книгу автора

Катька поменяла имена всем своим куклам. Надолго семейным развлечением стала
ее игра, подслушанная как-то отцом. "Знаешь что, Афродиточка, -
подлизывалась бывшая Анютка к резиновой гэдээровской красавице. - Ты мне,
пожалуйста, дай свой волшебный пояс, надо ненадолго отвлечь Зевса". - "Ну
конечно, Гера, бери!"
Античку у нас вела почтенная матрона с прической чахоточной
интеллектуалки - короткий ежик на темени, выщипанная челка, височки - и
нелепой фамилией - Бурмистрова. Она была скучна и занудна, она едва
снисходила до нас, но отчего-то я к ней тянулась. Заразной оказалась ее
любовь к давно погибшему разумному и прекрасному миру древних. Любовь,
которую не в силах были затмить ни изысканное косноязычие, ни
интеллектуальная хандра, ни презрение к "образованщицам" - так она нас
называла. Наверное, единственная на всем курсе я не писала писем и не
шепталась с соседями на ее лекциях, а сидела, подперев подбородок и не сводя
с нее глаз. Впрочем, на нее это не производило никакого впечатления. Только
раз, приподняв надменно очки, Бурмистрова нащупала меня взглядом - когда,
выслушивая ее суховатый рассказ о вариантах перевода первой строки "Илиады",
я разглядела в сухости речи сдержанную страсть и попросила прочесть начало
главы на языке Гомера. "Да, разумеется", - ответила она удивленно. Фраза
была прочтена, взгляд побродил в чудесных далях, остановился, потух,
опустился, отыскал в плане лекции продолжение темы. Солнце скрылось.
О Бурмистровой в универе говорили много. Говорили о какой-то давней
трагедии, угнетавшей ее и по сей день. Следы ее были во всем - в
преувеличенной элегантности, аристократичности ее костюмов, в ее сухости,
независимости, брезгливости, в нежном внимании к собственному телу,
сохранившему юную стройность. В ее сыне - болезненном некрасивом мальчике
той породы, которую легко уважать и жалеть, но любить слишком трудно. Сын
обучался в столицах какой-то экзотической специальности, какой в нашем
универе и в помине не было. Был, по слухам, , необычайно одарен, во всяком
случае, наверняка было известно о его первых статьях в зарубежном журнале
для начинающих эйнштейнов.
Мальчик этот остался Бурмистровой в качестве памятного сувенира от
ушедшего мужа. Супруг преподавал прежде в нашем же университете, вел курсы,
смежные с курсами жены, и слыл всеобщим любимцем. Студентки, не соблюдая
очередности, влюблялись в красавца Бурмистрова, но, однако, ушел он ни к
какой ни к студентке, а к женщине, согласно легенде, совершенно посторонней.
Уйдя из семьи, он оставил университет, и дальнейшая его судьба осталась
неизвестна.
Зато известны были последствия этой драмы для Бурмистровой - она
окончательно свихнулась на своей Греции. Выходили в свет ее статьи,
посвященные древней литературе, говорили, что ее не прочь приютить не только
университеты столицы, но и научные общества Запада, - однако же Бурмистрова
оставалась с нами. Какие-то катаклизмы происходили в университете, что-то
перемещалось, двигалось, ссорились кафедры, интриговали деканаты,
преподаватели приходили и уходили, и только Бурмистрова оставалась
неизменной - незыблемой твердыней, живой достопримечательностью,
представителем касты жрецов, несущей тайну мудрости, недоступной
двадцатилетним. Впрочем, никто из двадцатилетних и не пытался заниматься
археологией этой тайны, с Бурмистровой мирились, как мирится окружение с
чудаком, внушающим одновременно и смех, и уважение.