"Тонино Бенаквиста. Мясорубка для маленьких девочек" - читать интересную книгу автора

А это что за звук? Совсем незнакомый... Новая нота в моем реквиеме?
Очень странная нота. Пускай у меня мутится сознание, пускай терзает боль, но
я чувствую, что виолончель тут ни при чем... Что он еще придумал, пес
паршивый?.. Вот оно... снова... два, три, четыре раза.
Да это же дверной звонок! Шатаясь, я бреду к двери, открываю.
И стою в полном изумлении, покачиваясь в проеме приокрытой двери. Я
даже не сразу его узнал. Очки, темный костюм. Небольшой рост. Лысина во всю
голову. Он с серьезным видом протягивает мне руку.
- Мстислав Ростропович.
И я рухнул в его объятия, чтобы плакать, плакать... до тех пор, пока он
не попросил разрешения войти.

Понедельник, 26 августа. 11.50. Сегодня утром впервые за много дней я
побрился. Он встал поздно, я приготовил ему кофе, которое он попивал на
кухне, пока я складывал диван-кровать в гостиной. Мы мало разговариваем; он
проводит долгие часы за работой над партитурой, которую без конца
перечеркивает, исправляет, рвет и начинает снова. Он любит чай и легкие
блюда. Он звонит в Нью-Йорк по два-три раза в день. По-русски он говорит
редко, его английский вполне понятен, краем уха я расслышал, что он
назначает на 2 сентября запись в Лондоне. Я со страстным интересом наблюдаю,
как он составляет транскрипцию; время от времени он вслушивается в
последовательность нот, и кажется, будто она зачаровывает его, будто он
открыл для себя еще что-то важное в этой пьеске, которую знает наизусть.
Иногда он напевает. Иногда улыбается, пока его рука отбивает ритм,
подчеркивая нюансы мелодии. Наше странное соседство не располагает ни к
болтовне, ни к душевным излияниям. Он много спит и обращается ко мне только
в тех случаях, когда ему то-то нужно.
Выпив кофе, он уложил свои ноты в папку и оделся, собираясь выйти.
Сказал, что вернется завтра вечером, к восьми часам.
Я приготовил изысканный ужин, но он от всего отказался, объяснив, что
спешит.
Все произошло очень быстро. Он поудобнее расположился на табурете,
установил виолончель и схватил смычок. Пока он разыгрывался, шум сверху
стих.
И Ростропович заиграл. Он играл шестнадцать минут.
Шестнадцать минут, не имевших никакого отношения ни к красоте, ни к
этому приключению. Никакого. Шестнадцать минут гениального откровения,
проникновения в замысел автора, воплощения его в звуке. Шестнадцать минут
идеально точной музыки, избавленной от всех вредоносных примесей.
Шестнадцать минут абсолютной чистоты, из которой рождается смысл, в которой
ноты обретают душу, приобщая вас к благодати. Шестнадцать минут всего того,
что ускользнуло от самого автора, даже не подозревавшего, что его
произведение имело шансы превратиться в связное, единое целое. Та мерзкая
какофония, что терзала меня на протяжении многих недель, удостоилась наконец
идеального обработчика, и Ростропович, ни на йоту не отклонившись от
партитуры, смог каким-то чудом смягчить все ее аляповатости и подчеркнуть
все достоинства.
Он быстро уложил инструмент в футляр и пожал мне руку. Произнес
несколько русских слов, обращенных не ко мне. На его лице я прочел сомнение.