"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

чай, мало замечал меня и был при прощании со мной холоден. Я тоже испытывала
к нему некоторую неприязнь. Нам с ним вдвоем было тесно подле Марии
Николаевны, и я уступила ему дорогу, потому что другого мне ничего не
оставалось. Мария Николаевна долго и пристально смотрела на меня. Может
быть, прощаясь со мной, она впервые задумалась надо мною, над моей жизнью,
над моей любовью к ней.
Я осталась на перроне разбитая, обессиленная ушедшим прошлым, без
настоящего, с пустым, темным будущим. Я приехала домой в пустую квартиру,
взяла свой (еще русский) сундук, связку книг и нот и попросила швейцара
сходить за извозчиком. Тогда в Париже извозчики были дешевы: я вдруг стала
озабоченной и расчетливой - и в сундуке аккуратно разложила свои тряпки. Его
поставили мне в ноги, книги я положила рядом с собой. Я ехала по городу и
думала, что это не может быть, что это не тот Париж, другой, что мне снится
сон, что невероятно, чтобы я была одна на свете, одна, без человека, без
мечты, без чего-то, с чем только и можно жить среди вас, люди, звери,
вещи...
Теперь прошло три года с тех пор, как я думала так, и за это время мне
много раз хотелось то зарыться кротом в землю, чтобы ничего не видеть и не
слышать, то голосить о том, что в мире не так, не по-правому все устроено...
Мария Николаевна еще в Америке.
Она замужем за Андреем Григорьевичем и в Европу не собирается, - она
поет в Филадельфии, раз в два года ездит в турне, и ее особенно любят в
Калифорнии. Она присылает мне письма, газетные вырезки о себе, иногда
деньги. Деньги мне очень нужны: зарабатываю я мало, - я играю на рояле в
маленьком кинематографе, на одной из улиц, выходящих к Порт-Майо. Оркестр
наш состоит из трех человек: я, скрипач, он же дирижер, и виолончелист,
перед которым, кроме виолончели, стоит также и барабан с тарелками. Это
место, как ни странно, нашел мне Нерсесов. Было это почти год спустя после
отъезда Травиной. Вскоре после того Нерсесов умер.
Я уже служила около года в этом кино, когда из России внезапно в Париж
приехал Митенька. Он разыскал меня, чтобы сообщить мне, что мама моя умерла,
и передать мне ее (ничего не стоящие) бирюзовые сережки. Ей, кажется, было
лет шестьдесят. Она простудилась, когда ездила куда-то за продуктами. Ах,
там все продолжалась эта тяжелая и странная, полузабытая мною жизнь! Там
люди жили не то как муравьи, не то как волки. По-своему достойнее, чем жили
мы здесь...
Митенька теперь был женат, жена его была беременна и почему-то ото всех
пряталась. Митенька был все тот же - сопел, кряхтел и плохо мылся, но был он
уже знаменит и из вундеркиндов вышел в заправские гении.
- А я в кино играю, - сказала я, потому что и мне захотелось ему
рассказать о себе, не только его слушать.
Он склонил свою облысевшую голову и грустно посмотрел на меня.
- И не стыдно, - сказал он наконец чрезвычайно гнусаво, - и не стыдно
вам, Сонечка. Мы от вас столько ожидали!
Ей-Богу, он путал меня с кем-то другим - никогда никто от меня ничего
не ожидал!
Потом он пригласил меня к себе, показать жене. Она вышла, смущаясь,
держа руки на животе.
- Вот это Сонечка, - сказал он, - о которой я столько тебе рассказывал.
(Ее лицо не выразило ничего.) Это Антоновская, Софья...