"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

не мог ее слушать, то это была я.
Освободить ее от Павла Федоровича? С первых же звуков, прозвучавших
надо мной, я поняла, что это было случайной, ненужной мечтой, которая
явилась мне в минуту слабости, после подслушанного ее с Бером разговора.
Нет, мне самой нужно было освободиться от нее, время наступило предать ее,
чтобы Травин учинил над ней свой суд и дал бы мне тем самым вольную на всю
жизнь.
"Завтра", - сказала я себе. И кого из них он убьет - мне все равно. Но
он расправится с ними - и этому причиной буду я, я, которую никто не слушает
и никто не замечает, я - безымянная, бесталанная я. Вот он сидит, этот
трезвый, крепкий человек, этот "купец", который не потерпит, чтобы его
кто-нибудь мог обсчитать или обмануть, вот он, с тяжелой жизненной хваткой,
для которого смешны все наши "можно" и "нельзя", который, не задумываясь,
наступая всю жизнь на других, выбился, и теперь ничего своего не уступит.
Завтра он все узнает.
Но как? Как донести ему - это надо было обдумать.
В последние недели он почему-то стал избегать меня. Он два раза уезжал
куда-то, и я об этом узнавала в самый день его отъезда, от Доры. Написать
ему письмо? Но подписать его значит то же, что сказать, а послать
неподписанным - не поверит. Прошло время, когда люди верили подметным
письмам. Сперва от них гибли, потом они портили настроение. Теперь над ними
смеются. Позвонить ему по телефону в контору? Он узнает мой голос и выйдет
тот же разговор, только огрубленный, упрощенный... Но надо как можно скорее
положить на место взятый мною револьвер и надо подождать завтрашнего утра.
Так я думала, вернее, не думала, а лишь мгновениями ловила какие-то
мысли в то время, как голос Марии Николаевны резал мне сердце, а глаза мои
устремлялись туда, где откинувшись, неподвижно, с долей важности,
появившейся у него совсем недавно, сидел Павел Федорович.
- Довольно, я устала, - сказала Мария Николаевна.
Но никому еще не хотелось уходить. Молодой, румяный пианист бойко
сыграл два этюда Шопена, Лиля Дисман грубоватым контральто спела несколько
романсов, которые Мария Николаевна называла "подозрительными".
Я ушла к себе, осторожно отнесла в кабинет револьвер, потом помогла
Доре убрать в столовой. Было двенадцать часов ночи. Гости разошлись в первом
часу.
На следующее утро я проснулась от громкого разговора: Павел Федорович
торопил Дору с кофе. Павел Федорович уезжал в Лондон, по делам. Чемодан его
уже был в передней. Надолго? Дней на десять. Мария Николаевна, едва заколов
свои косы, была тут же. Они простились, он подал мне руку...
- Посмотрите на себя, Сонечка, - говорила Мария Николаевна, - вы
становитесь прямо прозрачной. Надо нам с вами жизнь переменить, а то жизнь
наша пропадает. Вчера я пела в накуренной комнате - дрянь я после этого!
Вина пить нельзя, уплетать с аппетитом всякие вредные вещи... - Она макала в
кофе сухарь, сидя напротив меня. - И капризничать нельзя, и многого еще
нельзя делать, грустить, например. А я иногда грущу. Вы удивляетесь? У меня
сегодня, Сонечка, был нехороший сон, будто у меня все лицо волосами
зарастало; началось со лба; глаза, нос, щеки - и быстро так. Я проснулась от
своего крика.
Она болтала долго, я почти не отвечала ей. Отъезд Павла Федоровича сбил
меня с толку. Потом пришла Лиля Дисман - она вчера забыла у Травиных