"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

мной - что ж, ближе никого у них не нашлось, что ли? Мать за весь день даже
не показалась.
- Стерва, - спокойно сказал Алексей Георгиевич.
- Хорошо, я Юлия Федоровича на улице встретила, взяла его с собой. Он
распорядился. Ведь тетка дело начинать хотела, да какое же дело, если ее
нашли в кухне, с трубкой в зубах, то есть с газовой трубкой. У меня до сих
пор руки холодные.
- Успокойтесь, - сказал он громко и твердо, - эта особа ввела нас с
вами в заблуждение. Если она была так чувствительна, зачем было красить губы
и ногти, пришивать себе на платье какие-то пуговки? Непоследовательно,
неблагоразумно.
- Ее, наверное, любовник бросил.
- Маман, что вы говорите! Что же, вас никогда не бросал любовник? Если
женщины будут травиться оттого, что их бросили, род человеческий
прекратится. Надо уметь жить, надо уметь переживать: смело, красиво.
- Подлецы вы все, - повторила она с жеманной грубостью.
Он поцеловал обе ее руки, которые теперь, без колец, были неузнаваемо
стары. Потом подошел к туалету и, с детства питая странную привязанность ко
всем вещам женского обихода, подушился, напомадился, прошелся щеткой по
волосам, пуховкой по подбородку, понюхал какую-то мазь, пощелкал ножницами.
- Я знаю людей, - сказал он, чистя себе ногти. - Ох, как я их знаю,
мамаша! Они всегда сами виноваты во всем, они заслуживают той участи,
которую имеют. Я мог бы многое объяснить Толстым и Достоевским, но в наше
время их нет, а есть только какие-то Черные, Белые, Горькие и Сладкие, с
которыми мараться не стоит.
Она, повиснув на спинке кровати обеими руками и качая босыми,
синеватыми ногами, смотрела на него.
- Самоубийство, по-моему, есть самый непростительный факт, какой только
имеется в природе, - и он заложил пальцы за проймы жилета, выпятив грудь.
Недаром кое-где они строго запрещены. Разрушить все назад! И замечали вы,
маменька, всегда из какой-то самолюбивой трусости: ах, карточного долга
нечем отдать! Ах, предложения руки и сердца не сделал, а женской слабостью
моей воспользовался!
Он умолк, смотрясь в зеркало. Она ждала, что он еще скажет. Ее
землистое лицо, намазанное на ночь чем-то жирным, упавшая низко грудь,
волосы, в последнее время ставшие медными, и еще живые, еще блестящие, хоть
и в мешках, глаза, были совершенно неподвижны. Внезапно она сжала с хрустом
обе руки и глухо сказала:
- Алеша, как я люблю тебя! Какой ты умный, какой глубокий, элегантный.
Воображаю, сколько баб у тебя на шее виснет. Молодец ты мой!
Он с минуту ощущал в груди горячую гордость, потом, когда отпустило,
вскочил, взбил ей подушки.
- Ложитесь, устали вы. О бабах не волнуйтесь: не допускаю, чтобы висли.
Спокойной ночи.
Она, лениво кутаясь в какую-то шаль и зевая пустым ртом, проводила его
до передней.
И он пошел. Зонтик, портфель. Мягкие руки качаются из стороны в
сторону, вперед и назад. Бойкие ноги давят камни. В темноту улиц, в мрак
города, на крепкий асташевский сон, чтобы утром опять - к летчику, за
город, - по солнцу, по ветру, в вычищенном котелке, дальше, дальше, шагом